Синклер Льюис - Главная улица

Только Гай поглядывал одобрительно, гладил сосновый стол и… хранил молчание.

Остаток заседания они посвятили энергичному расследованию нехватки в кассе семнадцати центов. Была призвана мисс Виллетс. Она полчаса яростно защищалась. Вопрос о семнадцати центах пережевывался без конца. А Кэрол, глядя на тщательно составленный ею список, так радовавший ее всего час назад, молчала, страдала за мисс Виллетс и еще больше — за самое себя.

Она довольно аккуратно посещала заседания, пока не истек ее двухгодичный срок и на ее место в совет не была назначена Вайда Шервин. Но о преобразованиях она больше не думала. В размеренном ходе ее жизни ничто не изменилось, не возникло ничего нового.

Кенникот провел удачное дело с земельными участками, но не сообщил Кэрол никаких подробностей, и поэтому она не испытала ни особенного восторга, ни волнения. Зато она разволновалась, когда он как-то нежным шепотом и вместе с тем решительно и профессионально-холодно заявил, что пора бы им иметь ребенка, раз теперь они могут себе это позволить. Они так долго соглашались, что, «пожалуй, пока еще не стоит иметь детей», что бездетность стала казаться им чем-то естественным. Теперь она боялась, и хотела, и не знала. Она нерешительно согласилась и сейчас же начала жалеть о своем согласии.

Но так как это не внесло ничего нового в монотонность их отношений, она скоро забыла об этом, ‹и у нее в жизни по-прежнему не было дела.

Сидя на крылечке своей дачи над озером в те часы, когда Кенникот бывал в городе, когда вода сверкала, а в воздухе была разлита истома, Кэрол рисовала себе сотни картин «бегства». Окутанная метелью Пятая авеню с лимузинами, витринами ювелиров и шпилем собора. Тростниковая хижина на сваях над илистой тропической рекой. Анфилада огромных, высоких комнат в Париже, с жалюзи и балконом. Волшебная гора. Старинная каменная мельница в Мэриленде на повороте дороги между ручьем и обрывистым каменным склоном. Горные луга, залитые холодным солнечным светом, стада овец. Грохочущие доки, где стальные краны разгружают пароходы из Буэнос-Айреса и Циндао. Мюнхенский концертный зал, где играет знаменитый виолончелист — играет для нее.

Но одна сцена возвращалась с удивительной настойчивостью.

Кэрол стояла на террасе над бульваром на берегу теплого моря. Неизвестно почему, но она была уверена, что это Ментона. Внизу с механическим, размеренным цоканьем вереницей проносились коляски, скользили черные блестящие автомобили с двигателями, тихими, как вздох старика. А в них женщины, стройные, с кукольными фарфоровыми лицами, сидели, положив маленькие руки на зонтики, устремив вперед неподвижные глаза, не обращая внимания на своих спутников, высоких мужчин с седыми волосами и породистыми лицами. За бульваром были нарисованное море и нарисованный песок, голубые и желтые павильоны. Все было неподвижно, кроме скользящих экипажей; люди казались маленькими и деревянными, словно пятнышко на картине, горящей золотом и яркой лазурью. Не было слышно ни моря, ни ветра. Ни шепота, ни шелеста падающих лепестков. Только желтый и голубой, очень яркий свет и неумолчное «цок-цок, цок-цок»…

Она испугалась и вздрогнула. Это быстрое тиканье часов заколдовало ее и представилось ее слуху бесконечным стуком копыт. Не стало ослепительных красок моря и надменности нарядных людей, остался лишь пузатый никелированный будильник на полке, прибитой к шероховатой, неструганой дощатой стене, над ним на гвозде серое посудное полотенце, а под ним керосинка.

Тысячи волшебных картин вставали со страниц прочитанных книг и заполняли скучные послеобеденные часы над озером, но в разгар таких мечтаний всегда приезжал из города Кенникот, надевал парусиновые брюки с налипшей рыбьей чешуей, спрашивал: «Как поживаешь?»- и не выслушивал ее ответа.

И ничто не менялось, и не было причины думать, что когда-нибудь придет перемена.

Поезда!

На даче над озером она скучала по проходящим поездам. Она поняла, что в городе они были нужны ей как доказательство существования какого-то внешнего мира.

Для Гофер-Прери железная дорога была больше чем средство передвижения. Это было новое божество, чудовище со стальными членами, дубовыми ребрами, телом из гравия и голодной жадностью к грузам. Божество, созданное здесь человеком для того, чтобы поклоняться собственности, подобно тому как в других местах он воздвигал для той же цели другие кумиры: копи, бумагопрядильни, автомобили, заводы, колледжи, войска.

Восток помнил время, когда еще не было железных дорог, и не питал к ним благоговения. Но здесь железные дороги были до начала времен. Города намечались среди голой прерии, как подходящие пункты для будущих полустанков. И в шестидесятых и семидесятых годах у тех, кто заранее знал, где возникнут новые города, была реальная возможность сорвать крупный куш и основать аристократическую династию.

Если город был в немилости у железной дороги, она могла забыть о нем, отрезать от торговли, убить. Для Гофер-Прери рельсы были извечной истиной, а правление железной дороги — всемогущей силой. Самый маленький мальчуган и самая древняя старуха могли сообщить вам, что у поезда номер тридцать два в прошлый вторник загорелась букса или что к номеру семь прицепят лишний пассажирский вагон. Имя председателя правления дороги упоминалось за любым обеденным столом.

Даже в новейший век автомобилей горожане ходили на станцию смотреть на поезда. Это была их романтика, их единственная мистерия, кроме мессы в католической церкви, а из поездов выходили патриции далекого мира — коммивояжеры в обшитых тесьмой жилетах и кузины, приехавшие погостить из Милуоки.

Гофер-Прери когда-то был узловой станцией. Паровозное депо и ремонтные мастерские исчезли, но два кондуктора все еще жили в городе, и это были выдающиеся лица, люди, которые путешествовали и разговаривали с никому не известными людьми, носили форменную одежду с медными пуговицами и знали всякие азартные игры, что в ходу среди проводников. Они составляли особую касту, не выше и не ниже Хэйдоков, но в стороне — то были художники и искатели приключений.

Ночной телеграфист на станции был самой мелодраматической фигурой в городе. В три часа утра он бодрствовал один в комнате, наполненной беспокойным постукиванием аппарата. Всю печь он «разговаривал» с телеграфистами, удаленными от него на двадцать, на пятьдесят, на сто миль. На него всегда могли напасть вооруженные грабители. Правда, они не нападали, но при взгляде на него вам мерещились лица, скрытые под масками, револьвер в окне, веревки, которыми беднягу привязывают к стулу, его слабеющая рука, из последних сил тянущаяся к аппарату, пока еще не помутилось сознание.