Александр Дюма - Кавалер Красного замка

— Неужели, — сказал Моран, — вы полагаете, что он что-нибудь знает?

— Разве вы не видите? Он упоминает о тайнах, которые навсегда останутся погребенными в его сердце.

— Эти тайны, очевидно, те самые, которые я повторил ему относительно нашей контрабанды, других тайн он не знает.

— Не подозревает ли он что-то в отейльском свидании? — сказал Моран. — Вы знаете, что он провожал вашу жену.

— Я сам убедил Женевьеву взять Мориса для безопасности.

— Послушайте, — сказал Моран, — мы увидим, оправдаются ли эти подозрения. Очередь заступить на караул в Тампле достается нашему батальону 2 июля, то есть через неделю. Вы в нем капитан, Диксмер, я поручик. Если очередь нашему батальону или даже нашей роте будет отменена, как случилось это намедни с батальоном де ла Бютт де Мулена, который Сантер заменил батальоном Гравилье, значит, все открылось и нам ничего не остается делать, как бежать из Парижа или умереть с оружием в руках. Но если все пойдет обычным порядком…

— Тогда мы тоже погибли, — возразил Диксмер.

— Почему?

— Не было ли все основано на содействии этого муниципала? Не он ли должен был, сам не зная того, проложить нам путь к королеве?

— Это верно, — отвечал побежденный Моран.

— Вы можете понять из этого, — подхватил Диксмер, насупив брови, — что нам надо во что бы то ни стало возобновить отношения с этим молодым человеком.

— Но если он откажется? Если он побоится выдать себя? — сказал Моран.

— Послушайте, — прибавил Диксмер, — я расспрошу Женевьеву. Она последняя рассталась с ним. Не знает ли она чего?

— Диксмер, — возразил Моран, — больно мне видеть, что вы впутываете Женевьеву во все наши замыслы, не потому, что я опасаюсь нескромности с ее стороны, — о, боже избави! — но замыслы наши ужасны, и мне совестно и вместе с тем жаль подвергать опасности голову женщины.

— Голову женщины! — отвечал Диксмер. — В ней столько же веса, сколько в голове мужчины, там, где уловки, чистосердечие и красота могут сделать столько же, а иногда и более, нежели сила, могущество и отвага. Женевьева разделяет наши мысли — пусть разделит и нашу участь.

— Так поступайте как знаете, любезный друг, — отвечал Моран, — я сказал, что думал. Делайте. Женевьева вполне достойна того призвания, которое вы ей назначаете или которое она приняла на себя.

И он протянул свою белую, женоподобную руку Диксмеру, который пожал ее в своих мощных руках.

Потом Диксмер поручил Морану и его товарищам усилить более чем когда-либо бдительность и отправился к Женевьеве.

Она сидела перед столом, глаза ее были устремлены на вышивку, голова опущена.

Услышав шум растворившейся двери, она повернулась к Диксмеру.

— А, это вы, друг мой, — сказала она.

— Я, — отвечал Диксмер с озабоченным и улыбающимся лицом. — Я получил от нашего приятеля Мориса письмо, которое никак понять не могу. Вот оно, прочтите и скажите мне, что вы о нем думаете?

Как ни старалась овладеть собой Женевьева, она не могла унять дрожь в руках, когда взяла письмо и прочла его.

Диксмер зорко следил за нею.

— Ну, что? — спросил он, когда она кончила.

— Я заключаю из этого, что гражданин Морис Лендэ честный человек, — с отменным спокойствием отвечала Женевьева, — и что его нечего опасаться.

— Вы думаете, что он не знает, кого вы навещали в Отейле?

— Я в этом уверена.

— Откуда же эта внезапная решимость? Каким он был вчера, холоднее или живее обычного?

— Нет, — отвечала Женевьева, — кажется, он был таким, — как всегда.

— Обдумайте то, что вы мне скажете, Женевьева. Вы должны понять, что ваш ответ будет иметь важное влияние на все наши предприятия.

— Постойте, — сказала Женевьева с волнением, которое прорывалось сквозь все ее усилия сохранить холодность, — постойте…

— Жду! — отвечал Диксмер с едва заметным напряжением мускулов на лице. — Соберите все ваши воспоминания, Женевьева.

— Да, — подхватила молодая женщина, — да, припоминаю. Вчера он был не в духе. Гражданин Морис, — продолжала она с некоторой нерешительностью, — властолюбив в своей дружбе… и мы иногда по целым неделям дулись друг на друга.

— Так это просто негодование? — спросил Диксмер.

— Я полагаю.

— Женевьева, поймите, в нашем положении нужно не предположение, а уверенность.

— Если так, друг мой… я уверена.

— Стало быть, письмо это только предлог, чтобы не бывать у нас в доме?

— Друг мой, как я еще могу это доказать?

— Докажите, Женевьева, докажите, — отвечал Диксмер. — У всякой другой женщины, кроме вас, я бы этого не просил.

— Это предлог, — отвечала Женевьева, опустив глаза.

— Ага! — воскликнул Диксмер.

Потом, после некоторого молчания, отнял от груди своей ладонь, которой пытался сдержать сильное биение сердца, и схватился за спинку стула, на котором сидела жена.

— Окажите мне услугу, друг мой, — сказал он.

— Какую? — спросила Женевьева удивленно.

— Старайтесь предупредить даже тень опасности. Морис постигает, может быть, тайны наши глубже, чем мы подозреваем. То, что вам кажется предлогом, может быть истиной. Напишите ему несколько слов.

— Кто, я? — вздрогнув, произнесла Женевьева.

— Да, вы. Скажите ему, что письмо было распечатано вами и что вы желаете его объяснения. Он явится, вы его допросите и тогда без всякого труда узнаете, в чем дело.

— О, нет, ни за что! — вскричала Женевьева. — Я не могу сделать то, что вы говорите, я этого не сделаю!

— Милая Женевьева, могут ли ничтожные приличия и самолюбие поколебать вашу решимость, когда дело идет о столь важных интересах?

— Я вам сказала свое мнение о Морисе, сударь, — отвечала Женевьева. — Он честен, великодушен, но своенравен; а я не хочу никому быть покорной, кроме мужа.

В этом ответе было столько хладнокровия и твердости, что Диксмер понял, как бесполезно было бы ему настаивать, по крайней мере в эту минуту. Он ни слова более не прибавил, посмотрел на Женевьеву, провел рукой по влажному лбу и вышел.

Моран дожидался его с нетерпением. Диксмер рассказал ему слово в слово обо всем, что произошло.

— Хорошо, — отвечал Моран, — остановимся и перестанем думать об этом. Я скорее готов отказаться от всего, чем причинить тень заботы жене вашей или оскорбить самолюбие Женевьевы…

Диксмер положил ему руку на плечо.

— Что вы, обезумели? — сказал он, устремив на него пристальный взгляд. — Или вы нисколько не думаете о том, что говорите.

— Как, Диксмер, вы думаете?..

— Я думаю, кавалер, что вы не более меня умеете подчинять долгу влечения сердца. Ни вы, ни я, ни Женевьева не принадлежим себе, мы ни что иное, Моран, как средства, призванные на защиту принципа, а принципы опираются на средства.

Моран вздрогнул, но хранил молчание, молчание, исполненное задумчивости и грусти.