Александр Дюма - Кавалер Красного замка

— Больше и не надо; дай твой билет и одолжи двадцать су.

— Боже! Что вы хотите делать? — проговорила Женевьева.

— У меня есть одна мысль, — сказал Лорен.

Морис вынул из кармана кошелек и передал другу.

— А теперь, ради бога, дай пропуск.

Морис вручил ему билет.

Лорен поцеловал руку Женевьеве и, воспользовавшись мгновением, пока вводили в тюремную контору партию осужденных, перешагнул через скамейки и явился у больших дверей.

— Эге! Кажется, один дал тягу, — сказал жандарм.

Лорен оправился и подал ему билет.

— На, гражданин жандарм, и вперед лучше различай людей.

Жандарм узнал подпись регистратора; но так как в это самое время, как нарочно, регистратор возвращался из суда, то жандарм остановил его.

— Гражданин, — сказал он, — некто желает выйти из Зала мертвых с помощью вот этой бумаги. Годится ли этот пропуск?

Регистратор, которого не покидала дрожь с той минуты, как он безрассудно рискнул приложить свою подпись, побледнел от страха и схватил билет.

— Да, да, это моя подпись.

— В таком случае, — сказал Лорен, — возврати мне билет.

— Нельзя, — отвечал регистратор, разрывая бумагу на мельчайшие кусочки. — Эти билеты служат только на один раз.

Лорен с секунду стоял в нерешительности.

— А, тем хуже, — сказал он, наконец. — Но прежде всего мне должно убить его.

И он выбежал из коридора.

Морис с беспокойством смотрел на Лорена.

— Теперь он спасен, — сказал Морис Женевьеве почти с радостью, когда Лорен скрылся из виду. — Пропуск разорвали… Он уже не войдет сюда, а если бы и вошел, то заседание трибунала кончится к пяти часам, а к этому времени нас уже не будет в живых.

Женевьева вздохнула и задрожала.

— О, сожми меня в своих объятиях, — сказала она, — и уже не расстанемся. Зачем господь не может поразить нас одним и тем же ударом, чтобы мы вместе испустили дух!

И они удалились в самый темный угол зала. Женевьева села возле Мориса и обвила руки вокруг его шеи… Любовь притупила в них чувство приближающейся смерти.

Прошло около получаса.

Вдруг раздался страшный шум. Жандармы растворили низенькую дверь. За ними шел Сансон, а помощники ему несли связку веревок.

— Друг мой, друг мой! — сказала Женевьева. — Наступает роковая минута!.. Я упаду без чувств.

— Напрасно, — раздался звучный голос Лорена.

— Лорен, — в отчаянии вскричал Морис.

— А что, разве не годятся стихи!.. Я того же мнения друг мой. Со вчерашнего дня я плету жалкие рифмы.

— Не о них речь, друг мой! Ты возвратился, несчастный, ты возвратился…

— Кажется, таково было наше условие. Послушай же, потому что то, что я скажу мадам Женевьеве, может быть интересно и для тебя…

— Боже мой!

— Дай же мне рассказать, иначе я не успею… Я вышел отсюда, чтобы купить нож на улице Барилльери…

— Для чего это?

— Чтобы убить многоуважаемого и честнейшего господина Диксмера.

Женевьева задрожала.

— Понимаю! — заметил Морис.

— Я купил нож… Понимаешь мою логику. Право, я начинаю думать, что мне следовало бы сделаться математиком, а не поэтом. Но, к несчастью, теперь уже поздно выбирать карьеру… Так слушай же мои логические размышления. Мосье Диксмер, рассуждал я сам с собой, компрометировал свою жену; мосье Диксмер не откажет себе в удовольствии посмотреть, как повезут ее в позорной телеге, и особенно, как мы будем провожать ее. Поэтому решил я: отыщу его в первом ряду зрителей и скажу: «Здравствуйте, мосье Диксмер» — да и воткну ему нож в сердце.

— Лорен! — вскричала Женевьева.

— Но не беспокойтесь, сударыня. Провидение привело все это в порядок. Вообразите себе, что зрители, вместо того, чтобы толкаться, по обыкновению, перед Дворцом юстиции, стояли толпой на набережной.

«Верно, зевают на потонувшую собаку, — сказал я себе. — Лучше, если бы захлебнулся Диксмер!» Подошел к перилам, вижу у спуска толпу народа, размахивающую руками, спускаюсь к Сене… и глазам моим представляется… что бы вы думали?

— Диксмер, — сказал Морис глухим голосом.

— Он самый. Однако ты большой угадчик, Морис! Да, Диксмер, наш возлюбленный Диксмер… Несчастный распорол себе брюхо… верно, из раскаяния.

— Ты думаешь? — спросил Морис с мрачной улыбкой.

Женевьева закрыла лицо руками: она была слишком слаба, чтобы выдержать одно за другим столько потрясающих ощущений.

— Да, я так и подумал, тем более что рядом с ним валялась его окровавленная сабля… Впрочем, могло случиться, что он наткнулся на кого-нибудь и…

Морис, не говоря ни слова, воспользовался временем, пока Женевьева, пораженная известием, не могла ничего видеть, расстегнул свой сюртук и показал Лорену свой жилет и рубашку, обагренную кровью.

— А, это другое дело, — сказал Лорен и пожал Морису руку. — А теперь, — продолжал он, наклонившись к уху Мориса, — так как меня не обшаривали, потому что я вошел сюда, назвавшись помощником Сансона, то не хочешь ли употребить вместо гильотины поварской нож? А?

Морис с радостью схватил оружие, но тотчас же отдал его Лорену, сказав:

— Нет, ей будет очень больно.

— И то правда… Да здравствует же машина мосье Гильотена! Что такое машина мосье Гильотена? Щелчок по шее, как выразился Дантон. А что такое щелчок?

И он швырнул нож в толпу осужденных.

Один из них схватил нож, воткнул себе в грудь и упал замертво.

В то же мгновение Женевьева сделала движение и вскрикнула. Сансон положил руку ей на плечо.

По крику Женевьевы Морис понял, что начинается борьба.

Любовь может возвысить душу до героизма; любовь может, вопреки врожденному инстинкту, заставить человека желать смерти, но не притупляет в нем чувства телесных страданий. Женевьева терпеливо ожидала смерти с той минуты, как Морис умирал вместе с нею; но покорность не исключает страданий. Покинуть здешний мир не только значит впасть в бездну неизвестности, но еще страдать, падая в нее.

Морис обнял взглядом всю настоящую сцену и одной мыслью все то, что предстояло им.

Посередине комнаты лежал труп, из груди которого жандарм поспешно вытащил нож, боясь, чтобы им не воспользовались другие. Около трупа люди, онемевшие от отчаяния и не обращавшие на него внимания, писали на клочках бумаги карандашом бессвязные слова или пожимали один другому руки; некоторые повторяли, как помешанные, любимое имя или орошали слезами кольцо, портрет, локон волос, другие изрыгали неистовые проклятья против тирании — слово, которое всегда проклинал мир, а иногда и сами тираны.

Посреди всех этих злосчастных Сансон, на котором тяготело пятьдесят четыре года жизни и ужасная обязанность, кроткий утешитель, насколько позволяла ему быть таким его страшная служба, — одному давал совет, другого ободрял и находил христианские слова в ответ на выходки отчаяния.