Томас (Пауль Томас) Манн - Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]

Меня представили, со мной весьма любезно поздоровались, а спутнику моему пожали руку как близкому другу дома.

После ряда вопросов, откуда я да зачем, разговор зашел о выставке, на которой у Паоло была одна картина — обнаженная.

— Воистину тонкая работа! — сказал барон. — Я недавно простоял перед ней полчаса. Телесный тон на красном ковре производит потрясающее впечатление. Да-да, господин Гофман! — При этом он снисходительно похлопал Паоло по плечу. — Но не зарабатывайтесь, мой юный друг! Ради Бога, не надо! Вам нужно беречь себя. Как здоровье?

Паоло, пока я предоставлял хозяевам необходимые сведения о своей персоне, обменялся парой приглушенных слов с сидевшей напротив него баронессой. Странно-напряженное спокойствие, подмеченное мною давеча, никуда не исчезло. Он напоминал, хоть я и не мог бы сказать, чем именно, изготовившуюся к прыжку пантеру. Темные глаза на желтоватом узком лице приобрели такой болезненный блеск, что мне стало слегка не по себе, когда на вопрос барона он как нельзя более уверенно ответил:

— О, прекрасно! Благодарю покорно! У меня все очень хорошо!

Примерно через четверть часа мы поднялись, и баронесса напомнила моему другу, что через два дня снова четверг, он ведь не забудет про ее five o'clock tea [8] Послеобеденный чай в 17.00 (англ.). . Пользуясь возможностью, она попросила и меня, пожалуйста, отметить себе этот день недели…

На улице Паоло закурил сигарету.

— Ну? — спросил он. — Что скажешь?

— О, очень приятные люди, — поспешил ответить я. — А девятнадцатилетняя дочь мне даже импонирует.

— Импонирует? — Он коротко рассмеялся и отвернулся.

— Ты смеешься, — сказал я. — А там, наверху, мне казалось, будто взор твой порой туманит тайная тоска. Или я ошибся?

Он мгновение помолчал, затем медленно покачал головой:

— Хотел бы я знать, откуда ты…

— Я тебя умоляю! Вопрос для меня только в том, испытывает ли баронесса Ада также…

Он снова на секунду опустил глаза, а затем тихо и твердо сказал:

— Мне кажется, я буду счастлив.

Мы расстались, и я тепло пожал ему руку, хотя не мог подавить душевного смятения.

Так прошло несколько недель, в течение которых мы с Паоло время от времени пили послеобеденный чай в салоне барона. Там обычно собиралось небольшое, но в самом деле приятное общество: молодая придворная актриса, врач, офицер — всех не помню.

В поведении Паоло я не замечал ничего нового. Обычно он, несмотря на свой вызывающий беспокойство вид, находился в приподнятом, радостном расположении духа и всякий раз в присутствии баронессы демонстрировал то жуткое спокойствие, подмеченное мною в первый раз.

Как-то на Людвигштрассе мне повстречался барон фон Штайн. Он был верхом, остановился и с седла протянул руку.

— Рад вас видеть! Надеюсь, завтра после обеда вы к нам заглянете?

— Если позволите, непременно, господин барон. Хоть и не знаю, зайдет ли за мной мой друг Гофман, как обычно в четверг… — Мы случайно не виделись с Паоло два дня.

— Гофман? Так вы разве не слышали?.. Он уехал! Я полагал, уж вас-то он поставил в известность.

— Да нет же, ни слова.

— И так, знаете ли, совершенно a baton rompu [9] Здесь: ни с того ни с сего (фр.). … Это называется капризы художника… Ну, стало быть, до завтра!

И он пришпорил лошадь, оставив меня в крайнем замешательстве.

Я поспешил на квартиру Паоло. Да, увы, господин Гофман уехал. Нет, адреса не оставил.

Было ясно: барону известно больше, чем просто про «капризы художника». Его дочь сама подтвердила то, что я и так с уверенностью предполагал.

Это произошло во время прогулки по долине Изара, к которой пригласили присоединиться и меня. Отправились только после обеда, и на обратном пути в поздний вечерний час вышло так, что мы с баронессой очутились позади всей компании.

После исчезновения Паоло я не замечал в ней никаких перемен. Она сохраняла спокойствие и до сих пор ни словом не упомянула моего друга, в то время как ее родители не скупились на выражения сожаления по поводу его внезапного отъезда.

И вот теперь мы шли друг подле друга по этой самой прелестной части мюнхенских окрестностей; лунный свет пробивался сквозь листву, и мы какое-то время молча слушали непринужденные разговоры спутников, такие же монотонные, как и шум пенящихся рядом вод.

И вдруг она заговорила о Паоло, заговорила очень спокойно, очень твердо.

— Вы дружите с ним с детства? — спросила она.

— Да, баронесса.

— Вы знаете его тайны?

— Полагаю, самая страшная его тайна мне известна, хотя он мне о ней и не рассказывал.

— И я могу вам довериться?

— Надеюсь, вы не сомневаетесь в этом, сударыня.

— Ну хорошо, — сказала она, решительно подняв голову. — Он просил моей руки, и мои родители отказали ему. Он болен, объяснили они мне, очень болен, но все равно: я его люблю. Я ведь могу так с вами говорить, не правда ли? Я… — На мгновение она смешалась, но затем столь же решительно продолжила: — Я не знаю, где он, но разрешаю вам при встрече повторить ему слова, которые он уже слышал из моих собственных уст, или написать ему, когда узнаете адрес: я никогда не отдам своей руки другому мужчине, только ему. Ах, ну посмотрим!

В этом последнем восклицании помимо строптивости и решительности слышалась такая беспомощная боль, что я не мог удержаться и, схватив руку баронессы, молча пожал ее.

Я написал тогда родителям Гофмана с просьбой сообщить мне местопребывание их сына и получил адрес в Южном Тироле, однако мое письмо, отправленное туда, вернулось обратно с пометкой, что адресат, не указав цели назначения, уехал.

Он хотел, чтобы ему не мешали, он бежал ото всех, чтобы в полном одиночестве где-нибудь умереть. Разумеется, умереть. Ибо после всего случившегося для меня стало печальной вероятностью, что я его больше не увижу.

Разве не ясно, что безнадежно больной человек полюбил молодую девушку беззвучной, вулканической, раскаленно-чувственной страстью, сравнимой с подобными порывами его совсем ранней юности? Что эгоистический инстинкт больного разжег жажду единения с цветущим здоровьем; и разве этот жар, оставаясь неутоленным, стремительно не испепелит теперь его последние жизненные силы?

Прошло пять лет, а я не получил от него ни единой весточки, — но меня не достигло и известие о его смерти!

И вот, в прошлом году я проводил время в Италии — в Риме и окрестностях. Жаркие месяцы прожил в горах, а в конце сентября вернулся в город. Как-то теплым вечером я сидел за чашкой чая в кафе «Араньо», листал газету и бездумно смотрел на оживленную сутолоку, царившую в просторном, залитом светом помещении. Заходили и выходили поди, сновали официанты, по временам в зал через широко распахнутые двери доносились протяжные крики мальчишек — разносчиков газет.