Томас (Пауль Томас) Манн - Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]

На столе стояло блюдо с сандвичами, многоярусная ваза с фруктами, графин красного вина. На огромном серебряном чайном подносе, в окружении необходимых принадлежностей гудел электричеством подогреваемый чайник.

Зигмунд съел булочку с икрой и торопливо отпил вина, сумрачно рдевшего в нежном бокале. Раздраженно заметил, что икра не сочетается с красным вином. Резкими, отмеренными движениями вынул из серебряного портсигара сигарету и, откинувшись, руки в карманах брюк, принялся курить, с искривившимся лицом перекатывая сигарету из одного угла рта в другой. Щеки под выступающими скулами снова потемнели от щетины. Брови образовали на переносице две черные складки.

Зиглинда приготовила себе чай, добавив в него глоток бургундского. Ее губы плотно, мягко обхватили тоненький край чашки, и пока она пила, большие, влажно-черные глаза смотрели на Зигмунда.

Она поставила чашку и темной, милой, экзотической головой оперлась на узкую красноватую руку. Ее глаза неотрывно смотрели на него так многозначительно, с таким настойчивым, плавным красноречием, что сказанное ею в действительности показалось сравнительно с этим меньше, чем ничем.

— Ты разве не хочешь больше есть, Гиги?

— Поскольку я закурил, — ответил тот, — едва ли уместно предположение, что я намерен еще что-либо съесть.

— Но ты после чая ничего не ел, кроме конфет. Хотя бы персик…

Он пожал плечами, перекатив их под фраком, как своенравный ребенок.

— Ну, это скучно. Я наверх. Мои наилучшие пожелания.

Он допил вино, отбросил салфетку, встал и досадливо вихляющими шагами исчез в полумраке залы — во рту сигарета, руки в карманах брюк.

Он прошел к себе в спальню и включил свет — немного, всего две-три лампочки из образующих на потолке широкий круг, дал им разгореться, затем встал неподвижно, неуверенно раздумывая, что предпринять. Расставание с Зиглиндой было не из окончательных. Так они обычно не прощались на ночь. Она еще придет, это несомненно. Он скинул фрак, надел отороченную мехом домашнюю куртку и достал очередную сигарету. Затем вытянулся в шезлонге, сел, попробовал устроиться на боку, уткнувшись щекой в шелковую подушку, снова бросился на спину и какое-то время, подложив руки под голову, лежал так.

Тонкий терпкий аромат табака мешался с запахами косметики, мыл, ароматической воды. Зигмунд вдыхал плывшие в тепловато-прогретом воздухе комнаты благовония, он их осознавал и находил слаще обычного. Закрыв глаза, он отдался им, как человек строгой и чрезвычайной судьбы, болезненно радующийся некоторому блаженству и нежному счастью чувств…

Вдруг он поднялся, отбросил сигарету и подошел к белому шкафу, в три секции которого были вмонтированы огромные зеркала. Встал перед центральным — вплотную, глаза в глаза с самим собой — и всмотрелся в свое лицо. Тщательно, с любопытством он выверил каждую черту, открыл обе дверцы шкафа и, стоя посреди трех зеркал, осмотрел себя в профиль. Он стоял долго и сверял приметы своей крови — чуть расплющенный нос, полные, смыкающиеся губы, выступающие скулы, густые, черные, курчавые, силой зачесанные на пробор волосы, которые начинали расти низко на висках, и сами глаза под сильными сросшимися бровями — эти большие, черные, влажно-блестящие глаза, которым он позволил глядеть жалобно, с усталым страданием.

Позади себя Зигмунд заметил в зеркале шкуру белого медведя, вытянувшую перед кроватью лапы. Он развернулся, трагически шаркая, подошел и, секунду помедлив, улегся на нее вдоль, поместив голову на руку.

Какое-то время лежал совсем без движения, затем облокотился, положил щеку на узкую красноватую руку и замер, погруженный в свое зеркальное отражение там, на шкафу. Раздался стук. Он вздрогнул, покраснел, хотел встать. Но затем опустился и снова молча уронил голову на вытянутую руку

Вошла Зиглинда. Глаза ее поискали в комнате близнеца и нашли не сразу. Наконец она увидела его на медвежьей шкуре и пришла в ужас.

— Гиги… Что ты там делаешь?.. Тебе плохо? — Она подбежала, склонилась и, гладя лоб, волосы, еще раз спросила: — Ты ведь не заболел?

Он покачал головой, глядя на нее снизу, лежа на своей руке, под ее рукой.

Наполовину переодевшись ко сну, в домашних туфлях, она пришла из спальни, что располагалась напротив в коридоре. Распущенные волосы спадали на распахнутую белую накидку для укладки. Под кружевами лифа Зигмунд увидел маленькие груди цвета набежавшей морской пены.

— Ты был такой злой, — сказала она, — так противно ушел. Я вообще не хотела больше заходить. Но потом все-таки зашла, потому что мы плохо пожелали друг другу спокойной ночи, там…

— Я ждал тебя, — сказал он.

Неудобно склонившись над ним, она поморщилась от боли, от чего чрезвычайно проступили физиогномические особенности ее породы.

— Несмотря на что, — сказала она в привычной тональности, — моя поза причиняет мне отменно неприятное чувство в спине.

Он, отбиваясь, уворачивался.

— Оставь… оставь… Не так, не так… Так не должно быть, понимаешь, Зиглинда…

Он говорил странно, он сам это слышал. Голова пылала сухим огнем, а конечности взмокли и похолодели. Теперь она стояла возле него на коленях, запустив руку в волосы. Приподнявшись, он обхватил ее затылок и смотрел, рассматривал, как давеча себя, глаза, виски, лоб, щеки…

— Ты совсем как я, — произнес он онемевшими губами и сглотнул, поскольку у него пересохло в горле. — Все… как у меня… и при этом… такое потрясение… как у тебя с Беккератом… это уравнивает… Зиглин… а в целом… то же самое, особенно что касается… мести, Зиглинда…

То, что он говорил, стремилось облечься в логику, и все же выходило опасно и чудно, словно в путаном сне.

Ей это не казалось чужеродным, не казалось странным. Не было стыдно, что он говорит так неотточенно, так мутно-сбивчиво. Его слова будто туманом обкладывали рассудок, тянули вниз, туда, откуда исходили, в глубины, которых она еще не достигла, но к границам которых, со дня помолвки, ее уносили исполненные надежды мечты.

Она поцеловала его в закрытые глаза; он поцеловал ее в шею под кружевами лифа. Они поцеловали друг другу руки. Со сладостной чувственностью каждый любил другого избалованной, изысканной ухоженности и хорошего запаха ради. Они вдыхали этот запах со сладострастным и небрежным упоением, нежились им подобно эгоистичным больным, опьянялись подобно безнадежным, забылись в ласках, перехлестнувших, превратившихся в торопливую возню и ставших наконец лишь всхлипами…

Она еще сидела на шкуре, приоткрыв рот, опершись на руку, и отводила волосы с глаз. Он, заведя руки за спину, прислонился к белому комоду и, вихляя бедрами, смотрел в воздух.

— А Беккерат… — сказала она, пытаясь собрать мысли. — Беккерат, Гиги… Как же теперь с ним?..