Томас (Пауль Томас) Манн - Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]

— Это так! — продолжил Иероним, и в его глухом голосе звучало глубокое негодование. — Вы не осмелитесь этого отрицать! Но как же тогда всерьез славословить изготовителя этой картины, будто он одарил человечество еще одним идеальным творением? Как же тогда стоять перед ней, не обременяя себя сомнениями, предаваться доставляемому ею низменному удовольствию и при слове «красота» затыкать рот совести, да что там, всерьез уверять себя, будто при этом пребываешь в благородном, возвышенном и весьма достойном человека состоянии? Это подлое невежество или развращенное ханжество? Мой разум тут цепенеет… цепенеет перед абсурдным фактом, что человек, безмозгло и надменно выпячивающий свои животные инстинкты, может допиться на земле наивысшей славы!.. Красота… Что такое красота? За счет чего она раскрывается, на что воздействует? Этого нельзя не знать, господин Блютенцвейг! Как же так — настолько проницать предмет и не исполниться перед лицом его отвращения и скорби? Это преступно — возвышением и скабрезным почитанием красоты укреплять, усиливать и приводить к власти невежество бесстыжих детей и не обремененных излишними сомнениями наглецов, ибо далеки они от страдания и еще дальше от искупления!.. Ты слишком мрачно смотришь на вещи, незнакомец, — ну, отвечайте же мне! Знание, говорю я вам, — самая страшная мука на свете, но она есть чистилище, без просвещающей кары которого не спасется ни одна человеческая душа. Мы нуждаемся не в наглом ребячестве и не в гнусной беззастенчивости, господин Блютенцвейг, а в познании, благодаря которому отмирают и угасают страсти нашей омерзительной плоти.

Воцарилось глубокое молчание. Коротко проблеял желтый господин с черной козлиной бородкой.

— Вам теперь, пожалуй, лучше уйти, — мягко сказал низкооплачиваемый.

Но Иероним и не думал уходить. Выпрямившись в полный рост, в плаще с капюшоном, с горящими глазами он стоял в центре художественного салона, и его толстые губы безостановочно артикулировали слова проклятия, звучавшие жестко и как-то ржаво…

— Искусство, кричите вы, наслаждение, красота! Укутайте мир в красоту и придайте каждой вещи благородство стиля!.. Отойдите от меня, нечестивцы! И вы думаете сверкающими красками замазать горе мира? Полагаете праздничным гамом пышного вкуса на потребу заглушить стенание измученной земли? Вы заблуждаетесь, бесстыдные! Бог поругаем не бывает, и ваше нахальное идолослужение ярко сверкающей поверхности мерзость в очах Его!.. Ты бесчестишь искусство, незнакомец, — ответите вы мне. Вы лжете, скажу я вам, я бесчещу не искусство! Искусство — не бессовестный обман, зазывно подталкивающий к укреплению и утверждению жизни во плоти! Искусство — священный факел, милосердно освещающий все устрашающие глубины, все постыдные и скорбные пропасти бытия; искусство — божественный огнь, данный миру, дабы тот в искупительном сострадании вспыхнул и исчез вместе со всем своим позором и мукой!.. Уберите, господин Блютенцвейг, уберите произведение именитого художника с той витрины… а лучше сожгите его в жарком огне и пепел развейте по ветру, на все четыре стороны!..

Некрасивый голос умолк. Иероним резко отступил назад, выпростал руку из-под черного плаща, страстным жестом выбросил ее и странно искривленной, судорожно трясущейся кистью указал на витрину, окно, туда, где располагался привлекающий внимание образ Мадонны. И в этой властной позе замер. Выступающий крупный, крючковатый нос, казалось, приказывал, темные, сильно утолщающиеся на переносице брови поднялись так высоко, что граненый, затененный капюшоном лоб весь покрылся поперечными складками, а над впадинами щек пылал лихорадочный жар.

Тут, однако, господин Блютенцвейг обернулся. То ли непомерное требование сжечь репродукцию за семьдесят марок и впрямь привело его в глубокое негодование, то ли речи Иеронима окончательно истощили его терпение: так или иначе торговец являл собою образ сильного праведного гнева. Указав пером на дверь магазина, он пару раз коротко и возбужденно дунул носом в усы, поискал слова и, максимально напирая на них, изрек:

— Если вы, любезнейший, немедленно отсюда не исчезнете, вам поможет укладчик, понятно?

— О, вы меня не запугаете, вы меня не выгоните, вы не заставите мой голос умолкнуть! — воскликнул Иероним, стиснув капюшон над грудью в кулак и бесстрашно тряхнув головой… — Я знаю, что одинок и бессилен, и все же не замолчу до тех пор, пока вы не послушаетесь меня, господин Блютенцвейг! Уберите картину с витрины и сожгите ее, сегодня же! Ах, да не ее одну! Сожгите и все эти статуэтки и бюсты, вид которых повергает во грех, сожгите эти вазы и украшения, это бесстыжее возрожденное язычество, эту пышно изданную любовную лирику! Сожгите все, что хранится у вас в магазине, господин Блютенцвейг, ибо это скверна пред Господом! Сожгите, сожгите, сожгите! — кричал он вне себя, бешено выписывая рукой круги… — Жатва созрела для жнеца… Дерзость этого времени прорывает все плотины… Но говорю вам…

— Краутхубер! — напряженным голосом позвал господин Блютенцвейг, повернувшись к задней двери. — Подите сюда, скорее!

То, что вследствие этого приказа явилось на место действия, было массивное, колоссальное нечто, невиданная, разбухшая человеческая особь внушающих трепет размеров, чьи налившиеся, отекшие, будто обложенные подушками члены бесформенно переходили друг в друга… безмерная, медленно вздымавшаяся над полом и тяжело пыхтевшая громадная гора, откормленная солодом, чудовищной дюжести сын народа! Где-то наверху, на лице виднелись свисающие бахромой, как у тюленя, усы; живот покрывал огромный, перепачканный клейстером кожаный фартук, а на баснословных руках были закатаны желтые рукава рубашки.

— Краутхубер, пожалуйста, откройте этому господину дверь, — сказал господин Блютенцвейг, — а если он все же не найдет ее, помогите выйти на улицу.

— А? — выдохнул человек, переведя маленькие слоновьи глаза с Иеронима на своего возмущенного работодателя… То был глухой звук с большим трудом подавляемой силы.

Затем, сотрясая все вокруг себя, он подошел к двери и открыл ее.

Иероним стал очень бледен. «Сожгите»… — хотел сказать он, но тут же почувствовал, что страшная превосходящая мощь, телесный гнет, любое сопротивление которому было немыслимо, развернул его и медленно и неотвратимо повлек к двери.

— Я слаб… — выдавил он. — Плоть моя не вынесет насилия… она не устоит, нет… Что это доказывает? Сожгите…

И умолк. Он находился за пределами художественного салона. Наконец гигантский раб господина Блютенцвейга, слегка замахнувшись, пихнул его, так что он, успев подставить руку, боком упал на каменную ступеньку. И за ним с дребезжанием закрылась стеклянная дверь.