Ванда Василевская - Звезды в озере

— Я ничего и не говорю, — ворчливо начал он. — Конечно, кое-что делать можно. А только не по-дурацки, не сразу. Я и то присматриваюсь… В случае чего, сами знаете, уж я…

— Ну, вот видите, Хмелянчук, я всегда доверял вам. Я был уверен, что вы и теперь не подведете.

— Только лучше бы, знаете, вам ко мне не заходить. Шпионят, подсматривают, так как бы, знаете, чего не вышло…

— Ладно, ладно. В случае чего я уж найду способ вас известить. Постараюсь сам не появляться.

— А то кто-нибудь увидит, потом разговоров не оберешься… Вы знаете, какой у нас народ, да еще теперь…

— Не бойтесь, не бойтесь, уж я-то вас не подведу. А вы свое делайте.

— А то как же! Уж я там помаленьку буду соображать.

Они распрощались. Осадник ушел довольный, а Хмелянчук свободно вздохнул. Он стоял на пороге и долго, качая головой, глядел вслед Хожиняку. Да, здорово, видно, придется изворачиваться, чтобы не увязнуть…

Осадник прямо от Хмелянчука направился в местечко. Там, в условленном месте, в маленькой задней комнатке у лавочника, он встретился с почтовым чиновником. Тот был явно напуган.

— Ничего, ничего не знаю. Послушайте, у меня жена и дети, я не имею права так легкомысленно… Понимаете, жена и дети…

Хожиняк оттопырил губы.

— Вы еще на почте?

— Да вот, оставили… Так что сами понимаете… Трое детей…

— Понимаю. Большевистские деньги получаете.

— Но ведь как же?.. Как же мне быть?.. — лепетал перепуганный чиновник.

— А знаете, что я вам скажу: глупости это все! Деньги не большевистские, а наши! Откуда они их взяли? Захватили наши собственные деньги! Из Парижа сообщали…

Чиновник опасливо оглянулся на дверь.

— Что вы оглядываетесь? Радио нельзя слушать, что ли? Так вот, из Парижа сообщали, что разрешается, понимаете, разрешается, и не только разрешается, а даже рекомендуется занимать должности, работать в аппарате, быть на посту! Это вас ни к чему не обязывает по отношению к ним. Наоборот. Это вас обязывает к тому, чтобы делать свое дело и ждать сигнала.

— Сигнала? — как эхо, повторил тот помертвевшим голосом.

— Да. А бояться вам нечего. Вы не один, нет — не один.

Руки у чиновника дрожали. Видно было, что он с трудом удерживался, чтобы опять не оглянуться.

— Главное — держаться, не терять связи. А вы здесь, на почте, можете оказывать нам большие услуги. Разные там телеграммы, телефонные разговоры… Вы можете получать сведения раньше всех, из первоисточника. Это налагает на вас серьезные обязательства, и я рассчитываю, что вы от них не уклонитесь. А Сускому скажите, что со дня на день должно кое-что произойти.

— Со дня на день? — побелевшими губами выговорил чиновник.

— Да, уже пора!

— По ним не видать, чтобы готовились события…

— Тем лучше. Им уж кажется, что они господа бога за ногу поймали. Самоуверенны до глупости… Ладно, пусть так и будет. А мы им припасем сюрпризик.

— Господин Хожиняк…

— Ну? Что вы стонете?

— Нет, я только… Видите ли, трое детей, жена больная…

Хожиняк грохнул кулаком по столу.

— Постыдились бы, право! У каждого жена и дети, у каждого кто-нибудь да есть, господин Волчик! Но тут дела поважнее, чем жена, дети и все такое! Люди гибли, боролись, а вы…

Он замолчал. Его душили злоба и глухая боль. Вот и этот тоже в руках расползается, все расползается в руках. Слабодушные трусы, продажные твари! На кого тут опереться, с кем работать? Все только и думают, как бы притаиться и жить, все равно как, лишь бы жить. Лишь бы иметь кусок хлеба, хотя бы из большевистских рук.

Он вышел, изо всех сил хлопнув дверью, и оставил Волчика онемевшим от ужаса.

На другой день он пошел в Синицы поговорить с купцом Вольским. Тот осторожно цедил слова. Не отказывал, но и не обещал. Хожиняк понял, что, пока дело обстоит так, как сейчас, он никого ни в чем не убедит и никого ни к чему не принудит. Они боялись, не чувствуя за ним силы. А Вольский явно не доверял ему; он кивал головой, выслушивая разговоры об организации, о связях, о нитях, но его взгляд выражал сомнение.

«Я вам покажу! — думал Хожиняк, возвращаясь из Синиц в Паленчицы, где он ночевал в дровяном сарае у знакомого домовладельца, на самой окраине. — Вы у меня еще убедитесь».

Пока он и сам не представлял себе ясно, в чем должны заключаться его действия. Он ворочался с боку на бок в своем сарайчике и раздумывал. Перед ним неотступно стояло рябоватое лицо Гончара. Да кто теперь поверит во всякие там организации, когда все эти Овсеенко, Гончары преспокойно ходят повсюду, ничего не опасаясь? Они энергично вводят новые порядки по деревням, оседают все крепче, все увереннее, словно убеждены, что никакая сила не стронет их с места. Не удивительно, что Волчик боится, что Вольский выжидает. Если бы тут в самом деле работала организация — ну, тогда дело другое. А одних «радиосообщений из Парижа» недостаточно. Нужно что-то делать здесь, на месте, чтобы люди знали, чувствовали, что не всему еще конец, не все потеряно. Чтобы они понимали, что кто-то следит за ними, кто-то будет свидетельствовать за них или против них, когда придет время, кто-то поможет в трудный момент и в случае чего — защитит. Нет, одна болтовня про организацию тут не поможет. Не поверят! Тут нужны доказательства, нужно, чтобы велась работа. А его разговоры — это еще не работа.

И из этих мыслей все упорнее, все отчетливее возникал облик Гончара.

Овсеенко — тот скорее сам помогал Хожиняку. Все, что он говорил, все, что делал, могло лишь оттолкнуть людей, открыть им глаза на глупость, хамство и высокомерие большевиков. Но Гончар… Он покорял сердца одним взглядом искренних глаз, одной улыбкой, одной песней, пропетой звонким, чистым голосом. Да, это был опасный враг, враг, которого необходимо одолеть. И Хожиняк думал о Гончаре. Назойливо вставало перед ним его лицо, неотвязно звучал в ушах его голос.

Осадник наблюдал сквозь щели сарайчика, как медленно бледнело небо. Светает. Вот теперь и Гончар встает, если только не просидел за работой всю ночь. И над чем они все сидят по целым ночам? В окнах дома, где они устроили свои учреждения, почти всегда горит свет до самого утра. Гончар… Разумеется, с ним нужно рассчитаться в первую голову. Если бы не он… Если бы его не было…

Хожиняк даже приподнялся на своей самодельной постели. Да, если бы его не было… Но ведь могло бы и не быть! И сразу две выгоды: и Гончара нет, и все знают, что организация работает.

У него похолодели руки. Да, это нужно сделать. Пусть даже потом придется погибнуть. В конце концов что ему от такой жизни? Лучше уж умереть именно так. Когда-нибудь — скоро уже, наверно, — о нем вспомнят, узнают имя, фамилию, и все узнают, что в самые черные, самые трудные дни он, Владислав Хожиняк, бывший сержант…