Ванда Василевская - Звезды в озере

— Что ж я? Думаю, что так. А то что же еще?

— А я думаю… Вы вот разговариваете с людьми, много знаете. Мне этот Лучук что-то не нравится.

— Мужик как мужик…

— Разные мужики бывают, знаю я…

— Не то чтобы он вредный был… Только так, иной раз что-нибудь да и скажет…

Больше ничего Овсеенко из Хмелянчука вытянуть не мог. Полуслова́, мимоходом переданные обрывки разговоров. Но он уже все понял, уже знал, как обстоит дело.

— Я их знаю. Вначале громче всех горланили за советскую власть. Думали, что это лучшее средство, чтобы замаскироваться, притаиться. Но нам знакомы такие штучки… Что ж, пусть себе, пускай собираются, пускай говорят… Придет время, разоблачат их… И этого бывшего политзаключенного и всех… Уж я с ними справлюсь.

Хмелянчук с кислой улыбкой кивал головой.

Хмелянчука сейчас интересовал только вопрос о попе, — это дело нужно было уладить до весны. При первых его намеках Овсеенко стал было на дыбы, но Хмелянчук неутомимо, не упуская ни одного случая, все-таки осторожно добивался своего, — и под конец Овсеенко уже был не в силах сопротивляться.

— Это уж, понимаете, не мое дело, — говорил он. — Я не имею права противодействовать. Как решат, так и будет. Я не могу выступать против воли большинства.

— Ага, значит, как решит собрание? — неторопливо рассуждал Хмелянчук.

— Разумеется.

— Так, значит, и будет? — осторожно удостоверялся мужик.

Овсеенко пожал плечами:

— Не знаю, как будет. Я учту постановление, которое будет вынесено собранием.

— А сами вы?

— Что ж я? Сам понимаешь, положение у меня трудное. Очень трудное. Проблема сложная. Но все же…

Хмелянчук вышел очень довольный, мысленно подсчитывал голоса. Большинство было обработано. Целиком он мог рассчитывать на постоянных сторонников попа и на тех, которые, не слишком доброжелательствуя ему, по тем или иным причинам враждебно относились к советским порядкам.

Однако Хмелянчук просчитался. На собрании разразился страшный скандал. Он забыл об Олексихе, которая уже привыкла к мысли, что клочок земли за рекой принадлежит ей. Баба подняла крик. Неожиданно на ее стороне выступила и Паручиха. Рафанюк испугался и сразу замолк, а как раз он-то и должен был внести предложение о том, чтобы вернуть попу отобранную у него осенью землю. Он говорил робко, неуверенно, озираясь и так откровенно оглядываясь на Хмелянчука в те моменты, когда ему не хватало слов, что Хмелянчук поторопился забиться в угол за спины баб.

— Так я, стало быть, думаю вот что… Может, мы и обидели отца Пантелеймона… Стало быть, бедствует он, это всякий знает. А жить ведь надо…

— Ведь сказано, что самое главное — это человек, — вмешалась Мультынючиха, и все оглянулись на нее: откуда у нее такая мудрость.

— Ясно… Советская власть должна обо всех заботиться. А вот отец Пантелеймон…

Лучук насмешливо кашлянул, и Рафанюк быстро оглянулся на Хмелянчука. Но тут вскочила красная как рак Олексиха.

— Это что же?! Конфискована земля или не конфискована? Полагалось ее брать или не полагалось? Все было сделано как следует! У попа и так всего довольно, так вы еще хотите ему за чужой счет пузо набить? Мало он людей обирал? Какой тут может быть разговор о поповской земле? Земля моя, Макарова, и кто там еще получил участки. Ишь, какие умные, что выдумали!

Она стояла подбоченясь, красная, разъяренная. Рафанюк уселся на скамью и как воды в рот набрал. Овсеенко рисовал на столе какие-то узоры, не поднимал глаз и молчал. Он чувствовал, что вопрос о поповской земле проваливается, и боялся Хмелянчука. Что теперь будет? Что надо делать? Как молния, промелькнула мысль о подделанных счетах, о Казе, о сделках с Вольским, с мясником.

Олексиха оглянулась, словно в поисках жертвы, и набросилась на Овсеенко…

— А вы что? Сидите — и никаких? Не слышите, что делается! Это называется советская власть — у бедняка забрать и попу в глотку пихнуть?

— Прошу успокоиться, — сурово сказал Овсеенко, вставая. Не глядя в ту сторону, где он чувствовал присутствие Хмелянчука, он официальным тоном объявил:

— Есть предложение отдать конфискованную в свое время землю попу, принимая во внимание тяжелое материальное положение, в котором он находится. Кто за это, прошу поднять руку.

Лучук вскочил:

— Откуда взялось такое предложение? Кто его вносил? Не было такого предложения!

— Недопустимое дело! — вспыхнул Петр, до сих пор молчаливо сидевший в углу. Овсеенко взвился, как пришпоренный.

— А вы меня не учите, что допустимо, что не допустимо. Никто здесь учить меня не будет! Я веду собрание, а не вы! Прошу голосовать!

Шум в комнате все усиливался. Крестьяне были совершенно сбиты с толку:

— Что ж вы не поднимаете руку?

— А за что теперь, — за то, чтобы отдавать или чтобы не отдавать?

— Чтобы отдать.

— Да что вы говорите! Сначала голосуют те, кто не хотят.

То тут, то там неуверенно поднялись руки. Батраки стали топать ногами:

— Никаких голосований! Не будем голосовать!

— Нищие! — бросила им в лицо Мультынючиха. Кто-то уже кинулся в драку. Овсеенко тщетно пытался перекричать всех:

— Товарищи! Спокойно!

— Как же, будет тебе спокойно! Смотрите, какой!

— Уже снюхался с попом!

— Я с вами иначе поговорю! — заорал взбешенный Овсеенко, уже совершенно не владея собой. — Я вам покажу, где вы находитесь!

— Мы-то знаем, где находимся, — у себя, в Советах! — крикнул Лучук.

— Нечего нас пугать!

— Сам в тюрьму сядешь!

— Зови кого хочешь! Тебя первого заберут!

— Мы-то не боимся!

Хмелянчук, Рафанюк и несколько их тайных союзников потихоньку убрались с собрания. Овсеенко остался один перед разъяренной толпой мужиков и баб. Они напирали на него все решительнее. Выкрикивали ему прямо в лицо все, что у них наболело в сердце за последние месяцы. Плотина прорвалась. Мужики теперь громко кричали о том, что до сих пор передавали друг другу лишь шепотом, по секрету.

— На девок своих в Синицах кричи, а не на нас!

— Сколько тебе поп заплатил, что ты так за него стараешься?

Овсеенко понял, что ему не совладать с разбушевавшейся толпой. Он грохнул кулаком по столу:

— Закрываю собрание!

Он одним движением смахнул со стола бумаги, поспешно вышел в свою комнату и заперся на ключ. Из зала еще некоторое время слышался шум выходящей толпы. Жарко препираясь, все направились к деревне. Кое-кто, остыв на свежем воздухе, вновь обрел рассудительность.

— Может, оно и не стоило так говорить…

— Ну да! Ты же сам выскочил с этими девками в Синицах.

— Мало ли что человек в сердцах скажет…

— А что, может, это неправда?

— Правда-то правда, ты и сам знаешь, что правда. Только вот за правду-то бьют…

— Не те времена! Имеем полное право!