Михаил Осоргин - Собрание сочинений. Т. 2. Старинные рассказы

Ночь была выбрана вполне подходящая — теплая и лунная. Вечер кладоискатели просидели в кабаке, к ночи пришли на опушку леса, захватив все необходимое: два заступа, мешок, краюху хлеба и две бутылки водки. Костра не разложили, чтобы не привлечь чьего внимания. Солдат был пьян, но крепок, Ермил Макаров на ногах стоял плохо, а старый Герасим от других не отставал, повторял для памяти слова заговора на плакун-траву. Корешок был у него за пазухой, но самому корешку он не очень доверял, потому что не был уверен в его подлинности: мало ли какой корешок можно найти на дороге! Но заговор помнил хорошо и повторял про себя часто.

Время знали по звездам. И когда подошло к полночи, растолкали заснувшего Ермила и пошли на отмеченное место — то самое, где была при пахоте найдена монета.

Тут двое стали копать, а Герасим, на корточках у ямы сидя, держал корень в кулаке и повторял без перерыва:

— Плакун, плакун, плакал ты много, выплакал мало, не катись твои слезы по чисту полю, не несись твой вой по синю морю, будь ты страшен злым бесам, полубесам, старым ведьмам киевским, а не дадут тебе покорища, утопи в слезах, а убегут от твоего позорища, замкни в ямы преисподние. Будь мое слово при тебе крепко и твердо. Век веком!

И вот, верьте не верьте, как только сказал он это «Век веком!» в десятый или двадцатый раз, — стукнули обе лопаты во что-то твердое, так что земля дрогнула. И солдат крикнул:

— Стой, ребята, сандук!

И, как всегда в таких случаях бывает, — вышла суматоха. Ермил спьяна заголосил, Герасим полез в яму, а солдат едва не отхватил ему заступом ногу. Отрезвев сколь можно, Ермил заявил, что земля его, значит, его будет и главная доля, солдат же потребовал, чтобы делить пополам. Но, видно, забыли, что всему делу подмога — Герасимов корень.

— Да ладно! Ты отрыть-то дай, голова!

— Знаю вас, отрывателей, а ты поклянись!

— Чего поклянись, моя земля!

— А ты ногу-то, ногу убери, — эко, пьяные морды, где добро делят!

— Уйди, убью!

— А ну те к дьяволу!

Этого, конечно, только и ждала нечистая сила…

Се жених грядет в полунощи… С путешествующими спутешествуя, отец дьякон все же отправился в путь не опушкой, где могли его заметить, а редким леском — прямо к месту. Сказать, что шел он совсем бесстрашно, — этого сказать нельзя. В нечистую силу не веруя, все же бормотал про себя о сохранении неврежденным от всякого чарования, и обаяния, и всякого зла, соблазнства же лукавого, червя и мухи, и ржи, зноя и вара, и безгодных ветров, вред наносящих, и от злосмрадныя тли и муки страшныя… Главное — не хотелось изодрать рясу о сучья, хоть и надел старейшую, белого домотканья.

Зачем выступил дьякон в этот поход — сам он точно не знал. Первое дело — страстное любопытство, второе — надежда стать участником в деле в случае удачи. Кое-какой план в голове дьякона наметился, но все зависело от обстоятельств. Если, например, нечистая сила спугнет мужичков, — с духовным лицом ей нипочем не справиться. Путалось в его голове суеверие со здравым расчетом. А главное, толкали дьякона безвыходная бедность и желание поправить свои делишки каким-нибудь чудом, и поправить сразу, без долгих мучений: вся бо тебе возможна суть, не возможно же ничтоже. Не то чтобы поступал дьякон по разуму, а скорее — от мысленного волка звероуловлен — соблазну поддался, но чаял и прощение: веси зол множество, веси и струны моя! И язвы зриши моя, но и веру веси, и воздыхание слышиши!

Так, лесом продравшись, достиг отец дьякон настоящего места в настоящий момент. И тут, между кустами залегши, все узрел и услышал. Когда же донеслось до отца Вукола слово «сандук», а вслед затем началась лютая распря между кладоискателями, — понял дьякон, что пришло его время действовать, а именно, белую рясу распростерши, яко завесу раздранную, воскрытием махая и власы распустивши, вышел дьякон из леса на опушку и поча птицеподобно взлетати и приседати плавно, весь залитый лунным светом. А как те кладоискатели, занятые потасовкой, сразу привидения не заметили, то догадался дьякон Вукол, непрестанно прыгая, возгласить гласом, преображенным наподобие козлетона:

— Елицы оглашении изыдите, оглашении изыдите, елицы оглашении изыдите-е-е…

И нужно сказать, к позору служивого сословия, что первым, бросив заступ, пустился наутек отставной солдат-кавалер Никанор Прохоров, за ним мужик Ермил, весь хмель позабывши, а последним, по старости лет, но с поспешением, заговорщик Герасим. И пока не скрылись из вида бегущие, дьякон не переставал изображать своей духовной особой страшное привидение.

Тут было бы кстати досказать, как догадливый дьякон, вырывши сундук, полный денег, разбогател и вышел в попы, а то и в митрополиты. Но из хроники села Ендово-Ендовищи, которою мы пользуемся, ничего такого не следует. Вместо этого есть целый ряд вариантов. По одним выходит, что наутро нашли дьякона в поле в вырытой яме бесчувственна и насилу откачали, по другим — что мужики, догадавшись о своей глупости, вернулись к кладу и что всю ту ночь видели и слышали прохожие люди, как по полям носилось белое привидение, а за ним бегали мужики с лопатами и как то привидение, добежав до села, скрылось в церковном доме. Достоверно же одно: никакого сундука в яме не оказалось, а нашли там только корневище, кругом окопанное и заступом порубленное.

Когда же пришла из консистории бумага, затребовавшая дьякона Вукола Померанцева явиться в город самолично на архипастырскую расправу, и когда, напутствуя его, отец Афанасий пожелал ему отишия в пучине скорбей и начальствующих гнева избавления, — бедный дьякон-кладоискатель голосом смиренным и убитым до крайности сказал:

— Виждь смирение мое и грехи вся! Не утаилась от вас, отец Афанасий, ниже капля моя слезная, ниже капли часть некая. Но одно скажу: вкушая вкусих мало меда — и се аз умираю!

О дальнейшей судьбе его ничего не сказано в хронике села Ендово-Ендовищи.

История, которую мы сейчас расскажем, произошла достаточно давно, чтобы каждый патриот города Воронежа мог сказать: «Ну, мало ли что могло тогда быть! Да, кстати, и не было никогда в нашем городе полицеймейстера Поросятникова!»

И действительно не было. Подполковник Поросятников лишь временно исполнял обязанности полицеймейстера, так как состоял при губернаторе для особых поручений. Наконец, фамилия могла быть перепутана, да и не в ней дело. Но сама история наделала немало шума и, как и все, что мы пишем, отразилась в воспоминаниях старожилов и в документах эпохи.

У очень почтенного обывателя города, точнее — у его жены пропала коробочка с драгоценностями: бриллиантовой брошью, таким же кольцом, еще кольцом обручальным, ниткой жемчуга, похожего на настоящий, яхонтовыми сережками и мужниной медалью, полученной за деятельность по просвещению и по откупным делам, одним словом, целое богатство. Коробочка хранилась в одном из ящиков пухлого комода, набитого предметами тайного туалета, отрезками материй, шелками для вышиванья и разными вещами и вещичками, вышедшими из употребления, но соблазнительными для воров. Комод оказался в полном порядке, и ничто не пропало, кроме драгоценной коробочки. Вор знал, что брать. И однако, заподозрить было некого: прислуга старая, испытанная, из дворовых. Обыск, конечно, сделали, старая нянюшка ревела и клялась, обе девки ходили с распухшими носами, а слуга Григорий сказал: «Разрази меня Господь!» Впрочем, и сама барыня утверждала, что против своих людей у нее подозрений нет, коробочка была накануне вечером и исчезла утром из спальни, куда никто не входил. А вот окно — хоть и второго этажа — было, по случаю жары, всю ночь открыто, кто-нибудь чужой мог залезть, например — приставить большую лестницу.