Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.2. Марсельские тайны. Мадлена Фера

Молодая женщина медленно шла по обрывистому берегу, глядя, как ночь опускается на потемневшее море, жалобные всплески которого становились все тише и тише. Бедняжка очень изменилась. Ей едва исполнилось семнадцать лет, а страшные удары судьбы уже наложили свой отпечаток на ее смертельно бледное личико. Она так много плакала, что слезы унесли с собой все ее силы, всю ее легкую и беспечную юность. Вскоре ей предстояло стать матерью, и она шла, шатаясь от слабости, изнемогая не столько под бременем ребенка, сколько под бременем отчаяния.

За ней по пятам, словно конвойный за каторжником, следовала высокая, сухопарая женщина, прямая как палка. Не спуская глаз с Бланш, она наблюдала за каждым ее движением. Это была новая гувернантка, которую г-н де Казалис несколько недель назад приставил к своей племяннице. Депутат жил сейчас в Марселе. Он примчался сюда, едва узнал, что приближается срок родов: он должен находиться поблизости, он должен быть начеку. Мысль о ребенке — этом ублюдке, который вот-вот появится в их семье, — доводила его до бешенства. Впрочем, он все уже обдумал, и теперь ему оставалось только привести в исполнение давно разработанный план.

Получив отпуск, г-н де Казалис тайком приехал в маленький домик в Сент-Анри. По его мнению, племянница пользовалась слишком большой свободой: следовало заточить ее, чтобы осуществить свои намерения. Прежняя гувернантка показалась ему чересчур мягкосердечной. Ему стало известно, что почти ежедневно какая-то девушка навещала Бланш, и г-н де Казалис очень перепугался. Тогда он и решил поручить охрану домика бдительному стражу, который никого бы туда не впускал и подробно докладывал ему даже о самых незначительных происшествиях.

Сухая и холодная г-жа Ламбер была словно рождена для подобной роли. Старая дева, воспитанная в чрезмерном благочестии, она была черства, как все ограниченные натуры, и преисполнена глухой злобы, свойственной тем, кто никогда не любил. Г-жа Ламбер, которой пренебрегали все мужчины, знала, что Бланш виновна в греховной любви, и поэтому была к ней особенно строга и неумолима. Она неукоснительно следовала приказу, полученному ею от г-на де Казалиса, с дьявольской хитростью следила за пленницей и, обрекая ее на полное одиночество, никого к ней не допускала. Маленький домик превратился как бы в крепость, где засела г-жа Ламбер; Бланш находилась целиком в ее власти. Фина была безжалостно изгнана: стоило ей появиться на берегу, как г-жа Ламбер до тех пор следила из окна за девушкой, пока та не уходила. Цветочница была вынуждена прекратить свои посещения. Бедняжка Бланш чуть не умерла от горя и тоски, она задыхалась в страшных тисках, которые тюремщица с каждым днем сжимала все сильнее.

К Бланш допускался единственный посетитель — аббат Шатанье, но и тут г-жа Ламбер ухитрялась подслушивать, как священник исповедовал кающуюся грешницу.

В этот вечер мадемуазель де Казалис упросила гувернантку немного погулять с ней у моря. До родов оставались считанные дни, и Бланш мучили тошнота и головокружение; на свежем воздухе ей становилось легче. Страж и ее пленница шли вдоль берега; молодая женщина искала способ избавиться от надзора, мешавшего выполнению ее плана, а гувернантка заглядывала за каждый камень, в страхе, что вот-вот кто-нибудь выскочит и похитит у нее узницу. Возвращаясь домой, они вдруг заметили на тропинке какую-то тень, двигавшуюся им навстречу.

Совсем стемнело. Г-жа Ламбер в ужасе бросилась вперед, но тут же узнала аббата Шатанье. Священник, не застав Бланш дома, пошел за ней на берег.

— Пойдем скорее назад, — резко приказала г-жа Ламбер. — В гостиной куда удобнее разговаривать. Ветер свежеет.

— Здесь так хорошо, — прошептала Бланш. — Побудем еще немного.

И она легонько толкнула локтем аббата, чтобы он ее поддержал.

— Да, да, — сказал тот. — Вечер совсем весенний. А каким свежим, прекрасным воздухом веет с моря! Это очень полезно нашей дорогой больной. — И, взяв молодую женщину под руку, он весело добавил: — Дитя мое, мы пойдем вместе, как двое влюбленных!.. Если вы, госпожа Ламбер, боитесь схватить насморк, возвращайтесь домой. Мы недолго задержимся.

И старик пошел по той же прибрежной тропинке, увлекая за собой Бланш, которая улыбалась его хитрости.

Гувернантка и не подумала возвращаться; она предпочитала двадцать раз схватить насморк, чем на четверть часа выпустить свою пленницу из виду. Она следовала за Бланш и аббатом на расстоянии нескольких шагов и, стараясь уловить, о чем они говорят, проклинала волны, заглушавшие своим шумом их беседу. Дома ей ничего не стоило подслушивать совершенно открыто или спрятавшись за дверью, но здесь, среди скал, трудно было выполнять обязанности соглядатая.

— Как я благодарна вам, — печально сказала Бланш, с признательностью обращаясь к священнику, — что вы помогли мне хотя бы на минутку остаться с вами наедине!.. Вы видите, с каждым днем моя тюрьма становится все теснее.

— Не унывайте, дорогое дитя мое, — отозвался аббат Шатанье, — скоро вы будете свободной и сможете поступить, как подскажут вам совесть и сердце.

— О! Я думаю не о себе. Со мной они могут сделать все, что угодно, мне и в голову не придет сопротивляться… К тому же вы знаете: решение мое принято. Вы указали мне единственный возможный для меня путь.

— Не я, сам бог ниспослал вашей душе мир и надежду.

Бланш, казалось, не слышала его. Она продолжала, понемногу оживляясь:

— Я отрешилась от всех радостей, я счастлива, что страдаю, ибо надеюсь заслужить прощение. Нет на свете такого тяжелого искуса, которому я не была бы готова подвергнуться во искупление своего греха.

— Но почему же в таком случае вы жалуетесь на одиночество, дитя мое? — мягко спросил священник.

— О, дело не во мне, отец мой. Если бы мне одной угрожало заточение, пусть даже вечное, я безропотно покорилась бы… Но я дрожу за маленькое существо, которое должна произвести на свет.

— Чего же вам опасаться?

— Откуда я знаю?.. Не будь у дяди чего-нибудь на уме, он бы не запер меня здесь. На что он только не пускается, лишь бы упрятать меня от людей и помешать общению даже с вами… Вот и сейчас, я уверена, госпожа Ламбер кусает себе локти.

— Вы преувеличиваете!

— Нет, вы знаете, я говорю то, что есть, и просто хотите успокоить меня. Поймите, все это меня пугает, мне страшно за ребенка, я предчувствую беду, она витает надо мной.

Охваченная скорбью, она умолкла. Затем вдруг воскликнула с мукой в голосе:

— Ведь вы поможете мне спасти ребенка?

Священника смутил и встревожил этот крик души.

Он заколебался, не зная, что ответить.

— Успокойтесь, — промолвил он наконец. — Ведь вы же знаете, как я вам предан.