Поль Бурже - Трагическая идиллия. Космополитические нравы

Столы как-то особенно выделялись среди этих волн людских, будто гладкие скалы среди бурного моря, неподвижные под ударами пенистых валов. Этот шум ног по паркету сопровождался другим, не менее непрерывным: позвякиванием золотых и серебряных монет, которые вынимают из кошельков, и они начинают сталкиваться, собираться в кучки, рассыпаться, кататься, словом, жить той шумной и быстрой жизнью, которую они испытывают под лопаточками крупье.

Позвякиванье шариков в залах с рулеткой прерывалось механическими выкрикиваниями механически повторяемых формул, в которых с бесстрастностью оракула изрекались слова: «белая», «красная», «чет», «нечет», «пас», «вист». В залах для trente-et-quarante, где не было и этих позвякиваний, еще монотоннее повторялись другие формулы:

— Четыре, два, красная дана и масть… пять, девять, красная бита, масть дана… два, два…

Глядя на эти десять или двенадцать столов, оживленных лихорадочной деятельностью, глядя, как колонны наполеондоров и стофранковых монет вырастали и исчезали, снова вырастали и снова исчезали, как билеты в сто, пятьсот и тысячу франков сгибались и разгибались, складывались в кучу и пропадали, глядя на фигуры мужчин и драгоценности женщин, на явную ненормальность всех этих людей, чувствуешь, что игорный дом живет не примитивным азартом выигрыша и проигрыша, а чем-то другим. Он дышит лихорадочной жаждой роскоши, немедленного наслаждения, излишества.

В подобные ночи кажется, что золото не имеет уже здесь никакой ценности, — столько его выигрывают и столько проигрывают за этими столами, столько его бездумно тратят рядом со столами, в отелях, ресторанах, виллах, которые раскинулись кругом казино.

Красота женщин слишком соблазнительна и слишком доступна, ласки слишком нежны, климат слишком мягок, комфорт слишком заманчив. Этот рай, созданный бессердечной утонченностью культуры, раскинувшийся по цветущим горам, лишает человека спокойствия, рассудительности и хладнокровия. Упоение, которым он опьяняет своих мимолетных гостей, по временам достигает апогея, и описываемый вечер был именно одним из таких моментов.

В нем кипело что-то вакханальное, напоминающее безумные дни Вавилона. Налицо было и библейское «Мани, Факел, Фарес»: депеши, вывешенные на одной из колонн в вестибюле, возвещали о кровавом эпизоде, вызванном стачкой, которая состоялась вчера в одном из северных горных округов. В этой телеграмме рассказывалось о ружейных выстрелах, сделанных войсками, об убитых рабочих, об инженере, зарезанном стачечниками.

Но среди этой толпы, все более и более разгорающейся жаждой удовольствий, попробовал ли кто-то в конкретных образах представить себе слова трагической телеграммы и предвещаемую ею грозу революции? По-прежнему катились золотые и серебряные монеты, шуршали банковские билеты, кричали крупье:

— Faites vos jeux… Rien ne va plus [2] Делайте ваши ставки… Ставок больше нет (фр.). .

По-прежнему шарики катались по рулетке, карты ложились на зеленое сукно, лопаточки сгребали ставки несчастных игроков, а бесчисленная толпа поддавалась своим страстям: кто мании игрока, кто мании роскоши, кто мании тщеславия, кто капризу праздности. Для скольких фантастических эпизодов послужил сценой этот необычайный дворец с резными воротами в стиле Альгамбры! А в эту лихорадочную, горячечную ночь на одном из его диванов подготовлялось приключение фантастическое и невероятное, самое имя которого так и просится на афишу театра оперетты, напоминает музыку времени наших прабабок и имя вышедшего из моды Чимарозо: тайный брак!

Группа из трех лиц, которые по необходимости выбрали для обсуждения такого романтического заговора уголок в этом всемирном караван-сарае, состояла из молодого человека и двух дам. Молодому человеку на вид было года тридцать два. В том же возрасте была и одна из двух дам, которая вывозила в свет другую — молодую девушку лет на десять моложе ее.

Чтобы вполне очертить весь необычайный характер этого матримониального совещания, происходившего в длинном коридоре между залами с рулеткой и с trente-et-quarante, необходимо прибавить, что молодая девушка, в действительности, играла роль мамаши по отношению к своей официальной покровительнице и что проект этого тайного брака ничуть ее не касался. Она сидела на самом краю дивана и только наблюдала, между тем как ее подруга и молодой человек оживленно разговаривали друг с другом.

Уже по одному тому, как внимательно устремлялись ее прекрасные темные глаза в толпу, двигавшуюся туда и сюда, вы признали бы в ней иностранку и почти сразу бы догадались, что она американка. На лице девушки лежал отпечаток энергичной уверенности, свойственной женщинам, которые привыкли с детства к самостоятельности и которые, вступая в брак, отлично знают, для чего они делают это, и ничуть того не стыдятся.

Она была прекрасна той отчетливой красотой, которая, будучи вставлена в рамку, пожалуй, чересчур модного туалета, так легко придает типичнейшим красавицам Соединенных Штатов вид женщин-изделий, как бы специально сфабрикованных для выставки. У нее были изящные черты, худощавое лицо с резким выражением, энергичный рот и подбородок.

На густых каштановых волосах она носила круглую шляпу из черного бархата, с очень широкими полями и очень высокими перьями; сзади поля приподнимались и заканчивались букетом из искусственных орхидей. Это была вечерняя шляпа для молодой девушки, но в ней поражала некоторая утрировка, равно как и в платье из серой бархатистой ткани, и в корсаже, почти сплошь покрытом серебряным позументом и сшитом, очевидно, лучшей парижской модисткой.

В таком костюме и притом еще чрезмерно обремененном драгоценными камнями мисс Флуренс Марш — так звали ее — можно было принять за что угодно, только не за то, чем она была в действительности: прямодушнейшей и честнейшей девушкой, мечтавшей в настоящее время о будущем супружеском счастье своей спутницы, женщины столь же честной и безупречной, как она сама.

Имя этой последней было маркиза Андриана Бонаккорзи. Венецианка по рождению, она принадлежала к древней фамилии дожей Наваджеро. Ее туалет, который также только что приехал из Парижа, блистал той же страстью к побрякушкам, которая столь характерна для итальянских франтих и благодаря которой они выглядят «fufu» (употребляю не имеющий синонима термин, которым наша провинциальная буржуазия обозначает известную женскую манеру одеваться с блеском и эффектом, но не совсем изящно). По ее платью, из черного шелка, спускалась вышивка из черного бисера в виде бабочек. Такие же бабочки порхали по шелку ее маленьких башмачков и вокруг красных роз шляпы, которая покрывала ее роскошные белокурые волосы с рыжеватым отливом, те белокурые локоны, которые столь любезны живописцам ее родины.