Эрих Ремарк - Черный обелиск

— Ты действительно решил? — спрашивает Хунгерман.

— Я действительно решил.

— Хорошо. Мы готовы принять твой уход и избираем тебя почетным членом нашего клуба.

Хунгерман озирается. Остальные шумно выражают свое одобрение. Напряженность исчезает.

— Принято единогласно! — возвещает автор «Казановы».

— Благодарю вас, — отвечаю я. — Этой минутой я горжусь. Но не могу принять ваше предложение. Это было бы все равно, что превратиться в свою собственную статую. Я не хочу идти в жизнь в качестве почетного члена чего бы то ни было, даже «заведения» на Банштрассе.

— Сравнение довольно неуместное, — замечает Зоммерфельд, поэт смерти.

— Ему разрешается, — говорит Хунгерман. — В качестве кого же ты хочешь идти в мир?

Я смеюсь.

— Просто как искорка жизни, которая попытается не угаснуть.

— Боже мой, — восклицает Бамбус. — Разве что-то похожее не сказано уже Еврипидом?

— Возможно, Отто. Значит, тут есть какой-то смысл. Но я не хочу об этом писать; я хочу этим быть.

— Еврипид не говорил этого, — заявляет Хунгерман, поэт с высшим образованием, бросив радостный взгляд на деревенского учителя Бамбуса. — Итак, ты хочешь… — обращается он ко мне.

— Вчера вечером я многое сжег. Костер горел хорошо. Вы знаете старое правило для идущих в поход: бери с собой как можно меньше.

Все усердно кивают. Они такого правила уже не помнят, мне это вдруг становится ясно.

— Итак, — говорю я, — Эдуард, у меня тут еще двенадцать обеденных талонов. Девальвация обогнала их; но мне кажется, что если бы я действовал через суд, я бы еще имел право на них поесть. Хочешь обменять эти талоны на две бутылки Иоганнисбергера? Мы их сейчас и разопьем.

Эдуард высчитывает молниеносно. В его расчеты входят и Валентин, и стихотворение, посвященное его памяти и лежащее у меня в кармане.

— На три, — заявляет он.

Вилли сидит в маленькой комнатке. Он обменял на нее свою элегантную квартиру. Это гигантский скачок в бедность, но Вилли хорошо его переносит. Ему удалось спасти свои костюмы, кое-какие драгоценности, и поэтому он еще долго будет считаться шикарным кавалером. Красную машину ему пришлось продать. Он слишком рискованно спекулировал на понижении. Стены своей комнаты он сам оклеил, воспользовавшись для этого денежными знаками и обесцененными акциями инфляции.

— Это стоило дешевле, чем обои, — заявил он. — И интереснее.

— А вообще?

— Я, вероятно, получу небольшую должность в верденбрюкском банке. — Вилли усмехается. — Рене в Магдебурге. Пишет, что имеет огромный успех в «Зеленом какаду».

— Хорошо, что она хоть пишет.

Вилли делает великодушный жест.

— Все это не имеет значения, Людвиг. Что кончено — кончено, и что ушло — ушло. Кроме того, я за последние месяцы никак не мог заставить Рене орать ночью генеральским басом. Поэтому половина удовольствия пропала. Впервые она снова начала командовать во время нашей памятной битвы возле уборной на Новом рынке. Прощай, мой мальчик. А как прощальный подарок… — Он открывает чемодан, набитый акциями и бумажными деньгами, — возьми себе, что хочешь. Миллионы, миллиарды! Это был сон, правда?

— Да, — соглашаюсь я.

Вилли провожает меня на улицу.

— Несколько сот марок я спас, — шепчет он. — Отечество еще не погибло. Теперь очередь за французским франком. Буду играть там на понижение. Хочешь участвовать маленьким взносом?

— Нет, Вилли. Я играю теперь только на повышение.

— На повышение, — повторяет он, но кажется, как будто он говорит: «Попокатепетль».

Я сижу один в конторе. Это последний день. Ночью я уезжаю. Перелистываю наш каталог и решаю, написать ли мне на прощание фамилию «Вацек» на одном из изображенных мною памятников или не написать. Мои размышления прерывает телефонный звонок.

— Это тот, кого зовут Людвиг? — спрашивает хриплый голос. — Тот, который собирал лягушек и медянок?

— Может быть, — отвечаю я. — Смотря для какой цели. А кто говорит?

— Фрици.

— Фрици? Конечно, я. Что случилось? Или Отто Бамбус…

— Железная Лошадь умерла.

— Что?

— Да. Вчера вечером. Паралич сердца. Во время работы.

— Легкая смерть, — отвечаю я. — Только слишком рано.

Фрици кашляет в трубку. Потом говорит:

— Вы ведь, кажется, торгуете памятниками, верно? Вы что-то рассказывали на этот счет!

— У нас первая в городе контора по установке надгробий, — отвечаю я. — А что?

— Что? Боже мой, Людвиг, как ты не догадываешься? Мадам, конечно, хочет иметь дело со своим клиентом. А ведь ты с Железной Лошадью…

— Я — нет, — прерываю я ее. — Но вполне возможно, что мой друг Георг…

— Все равно! Мы хотим дать заказ клиенту. Приходи! Но как можно скорее. Здесь уже был какой-то разъездной агент от ваших конкурентов. Он лил крупные слезы и уверял, что тоже…

Оскар-плакса! Несомненно!

— Выхожу сейчас же. Но этот ревущий буек врет.

Меня принимает мадам.

— Хотите взглянуть на нее?

— Она лежит здесь?

— Наверху, в своей комнате.

Мы поднимаемся по скрипучей лестнице. Двери комнат открыты. Я вижу, что девицы одеваются.

— Они сегодня тоже работают? — спрашиваю я.

Мадам качает головой.

— Сегодня вечером нет. Дамы просто одеваются. Привычка, понимаете ли! Впрочем, мы не так уж на этом теряем. С тех пор как марка опять стала маркой, дела никак не идут. Ни у одного черта нет денег. Чудно, верно?

Это не чудно, это правда. Инфляция тут же перешла в девальвацию. Там, где раньше считали на биллионы, теперь опять считают на пфенниги. Везде нехватка денег. Отвратительный карнавал кончился. Начался чисто спартанский великий пост.

Железная Лошадь лежит среди зелени и лилий. У нее теперь строгое старое лицо, и я узнаю ее только по золотому зубу, который сбоку чуть поблескивает между губ. Зеркало, перед которым она так часто приводила себя в порядок, завешено белым тюлем. В комнате стоит застарелый запах духов, пахнет хвоей и смертью. На комоде — несколько фотографий и хрустальный шар с плоским дном, на который налеплена картинка. Если шар потрясти, то кажется, что вокруг людей на картине поднялась метель. Я хорошо знаю эту вещь: она принадлежит к лучшим воспоминаниям моего детства. Я охотно украл бы этот шар в те годы, когда еще ходил на Банштрассе учить уроки.

— Для вас она была ведь чем-то вроде мачехи? — обращается ко мне мадам.

— Скажем прямо, вроде матери. Не будь Железной Лошади, я, вероятно, стал бы биологом. Но она так любила стихи, просила, чтобы я приносил ей все новые, и я в конце концов охладел к биологии.

— Верно, — говорит мадам, — вы ведь и были тем мальчиком, который постоянно возился с рыбами и медянками.

Мы выходим из комнаты. Попутно я замечаю на шкафу казацкую шапку.