Шолом Алейхем - Трапеза

– Не пойму, что из этого ребенка выйдет! Что из такого вырастет. Квач какой-то, рева, мокрая тряпка, плакса, чтоб ему!.. Видали вы, чтобы ребенок вечно плакал?!

Это мама моя разговаривает сама с собой, облачая меня во все праздничное, и то толкнет меня в бок, то шлепнет по спине, то ухватит за ухо, то рванет за волосы или ущипнет до крови. И она еще хочет, чтобы я от таких ее дел не плакал, а смеялся! Она застегивает на мне сверху донизу мою субботнюю капотку, которая давно уже мне тесна настолько, что глаза лезут на лоб, когда мне ее надевают; да и рукава у нее удивительно коротки, и мои вечно иссиня-красные руки совсем вылезли из них и выглядят, как опухшие. А это приводит мою маму в ярость.

– Ну и лапы! – говорит она и шлепает меня по рукам, чтобы я их опустил вниз, может их не так видно будет. – Когда будешь у дяди Герца, лапы свои держи под столом! Слышишь, что тебе говорят! А морда чтобы не была багровой, как у девки Явдохи! И глаза не таращи, как кот! Слышишь, что говорят! И чтобы сидел по-человечески! А главное – нос! Ох, этот носик! Дай-ка сюда твой носик, уж я его приведу в порядок!

Пока у меня нос считается носом, еще туда-сюда, но как только мой нос становится «носиком» и мама начинает его «приводить в порядок», тут уж ему несдобровать. Не пойму, в чем мой нос провинился перед ней, больше чем, например, ухо, бровь, глаз? Нос у меня вроде как все носы – чуть толстоват, чуть красноват, немного вздернут и чуть-чуть мокроват. Ну и что же? За это его нужно со свету сжить? Поверители, бывали времена, когда я молил бога, чтобы он избавил меня от этого носа, пусть отвалится ко всем чертям – и кончено. Я рисовал себе такие картины: в одно прекрасное утро я встаю совсем без носа и за завтраком подхожу к матери. Она хвать меня: «Ой, горе мне! Где же твой нос?» А я отвечаю: «Какой нос?», ощупываю спокойно лицо, а сам гляжу на маму, как она выходит из себя, и торжествую: «Ага, так и надо! Пусть знает, какой вид у ее сына без носа!..» Глупые фантазии! Детские мечты! Господь не внемлет моим мольбам: нос растет, мама все время «приводит его в порядок», а я терплю муки вместе со своим носом. И больше всего моему носу достается, когда наступает какой-нибудь праздник, пурим например, и мы собираемся к дяде Герцу на трапезу.

Дядя Герц – не только самый состоятельный в нашей семье, он первый богач в нашем местечке. Да и во всей округе, во всех местечках, только и слышишь – Герц, Герц и Герц! Вам станет все понятно, если скажу, что дядя Герц держит пару рысаков, имеет собственный экипаж, который так гремит, что все местечко выбегает поглядеть, как катит дядя Герц. А дядя Герц, со своей пышной медно-красной бородой и строгими серыми глазами, величественно восседает в экипаже, важно покачиваясь из стороны в сторону, и поглядывает на всех сверху вниз сквозь свои серебряные очки, точно хочет сказать: «Куда вам, мелюзге, до меня! Я – богач Герц, разъезжаю в собственной карете, а вы – голодранцы, нищие, шлендаете там по грязи».

Не знаю, как другие, но я дядю Герца терпеть не могу; ненавижу его красное лицо, его жирные щеки, медную бороду и серебряные очки на носу, его большой живот с массивной золотой цепью на середине, его круглую шелковую ермолку на голове. Но больше всего ненавижу я его покашливание. У него особенный такой кашель: кашлянет, дернет плечом, откинет назад голову и фыркнет, точно хочет сказать: «Внимание! Это я, Герц, кашлянул. И не потому, что я, упаси господи, простужен, но просто так, захотел и кашлянул».

Никак не пойму я моих родных: что это с ними творится, когда приходит праздник пурим и мы начинаем собираться к дяде Герцу на трапезу? Вроде все в доме у нас любят его, как хорошую хворобу, а мама, которая приходится ему родной сестрой, тоже не слишком тоскует по нему. Когда старших детей нет дома (меня мама, видно, мало стесняется), она благословляет дядю Герца странным образом: она желает ему, «чтобы он в будущем году оказался в ее положении». Но пусть кто другой попробует дурно отозваться о дяде Герце, и она ему глаза выцарапает. Однажды я был свидетелем, как мой отец попался на слове. Он лишь спросил у мамы: «Что слышно? Твой Герц уже приехал?» Тут мама задала ему такую взбучку, что бедный отец не знал, куда ему деваться.

– Почему это «мой» Герц! Что это за разговоры? Что за выражение? Почему именно «мой»? Почему?

– Конечно, твой, а то чей же? Мой, что ли! – пробует отец отразить удар, но ему это не удается, мама атакует его со всех сторон.

– Ну, а если мой, то что? Ну, мой! Тебе это не по нраву? Это роняет твое высокое достоинство?! Ты, наверное, истратил на него отцовское наследство?! И ты, конечно, никогда никакого добра от него не видал?!

– Да кто говорит, что не видал? – пробует отец по-хорошему. Он готов уже сдаться.

Но не тут-то было. Мать не перестает наступать:

– У тебя, наверное, лучшие братья, чем у меня, да! Знатней, почтенней, добрей, богаче, да!

– Ну, довольно! Будет уж! Конец! Оставь ты меня в покое! – кричит отец, нахлобучивает шапку и выбегает из дому. Отец опять потерпел поражение, а мать и на этот раз победила. Она всегда побеждает, и не потому, что она у нас верховодит, но потому, что дядя Герц… Потому что дядя Герц – богач, а мы его бедные родственники, всего лишь его родня.

Что собственно нам дядя Герц? Кормит нас, поит, благодетельствует? Не знаю, не могу сказать. Вижу лишь, что у нас в доме все, от мала до велика, боятся его, как смерти. Подходит праздник пурим, и у нас уже за две недели начинают готовиться к трапезе. Мой старший брат Мойше-Авром, юноша с бледными, впалыми щеками и черными задумчивыми глазами, приглаживает себе пейсы, всякий раз, как только при нем начинают: «У дяди Герца за трапезой…» Что уж там говорить о моих двух сестрах – Мирьям-Рейзл и Хане-Рохл (одна из них уже невеста)! Эти ради вечера у дяди Герца сшили себе платья «по последнему фасону», накупили красивых гребешков и лент в косы. Они надеялись, что и ботинки им починят, но мама отложила это до пасхи, хотя ей очень больно, что они, бедняжки, ходят почти разутые. Особенно страдает она из-за Мирьям-Рейзл: ее беспокоит, как бы жених не приметил, что невеста ходит в рваных башмаках. Сестра и без того немало терпит от своего жениха. Мало того, что он – неуч, выдающий себя за бухгалтера, на самом же деле попросту приказчик в лабазе, – он к тому еще и ломается. Ему, видите ли, нужно, чтобы его невеста, то есть моя сестра, наряжалась по последней моде, как какая-нибудь принцесса.

Каждую субботу после обеда этот самый приказчик приходит к нам в гости, усаживается с моими сестрами у окна и заводит разговор; разговор этот почти всегда о нарядах, о новых костюмах, о лакированных сапожках с калошами, о модных шляпках с перьями, о зонтиках с кружевами; говорят они также о наволочках с прошвой, о матрацах в красных наперниках, которые покрывают белой простынкой, застилают сверху хорошим одеялом, настоящим теплым байковым одеялом.