Шолом Алейхем - Три календаря

А было так. Прошла минута, другая, третья. Стою и стою - никто "не является". Думаю: должно же случиться, на мое несчастье, что дома никого нет! А может, звонок испорчен? Надо еще раз попробовать! И я давай снова звонить -раз, другой, третий. Раскрылась дверь, и из нее выскочила прислуга со щеткой в руке:

– Что надо?

Я хотел было дать стрекача, но собрался с духом и заявил:

– Мне нужна генеральша. Лично нужна!

Посмотрела она на меня и, наверно, подумала: это еще что за наказание?! А потом - хлоп дверью перед самым носом. Хоть бы слово вымолвила! Вот так встреча! Может, она снова "явится"? А вдруг вышлет солдата с собакой? У меня даже явилась охота отступить. Но раз я уже здесь и позвонил - пропало, некуда деваться!

И вот не прошло и полминуты, как открылась дверь и появилась барыня, молодая, красивая, кровь с молоком. Чтобы это была генеральша? Но для этого она слишком молода. Чтобы это была генеральская дочь? Но для этого он слишком молод. А время меж тем идет, и она спрашивает:

– Что надо?

Думаю, что же мне дальше делать? Сказать ей: "Ваше превосходительство"? Хорошо, если это генеральша! А если вдруг это не генеральша, за что ей следует "превосходительство"? Додумался обойтись вовсе без "превосходительства". Начинаю прямо с дела.

– Так и так, - говорю ей. - Генерал купил у меня численник, календарь, значит, и просил, то есть приказал, отнести его домой, на Херсонскую, номер три. Здесь мне заплатят. Но если вы не верите, генерал велел сказать для признака, что сегодня здесь обедает граф Пусин-Мушкин.

– Не Пусин-Мушкин, а Мусин-Пушкин, - смеется генеральша.

"Ну, думаю, раз ты смеешься, значит, ты из тех барынь!" - и отвечаю ей:

– Для меня все равно - хоть Пусин-Мушкин, хоть Мушкин-Пушкин. Лишь бы знак правильный, - и подаю ей календарь.

Она берет его, рассматривает со всех сторон и спрашивает, сколько стоит этот календарь. Отвечаю, сколько стоит календарь. Она забирает календарь, платит мне за него и, улыбаясь, прощается со мной. Это значит: добрый день!

Как вам нравится эта барыня? Не барыня, а золото! За нее уж могут подохнуть не три биржевика, а целых тридцать.

Итак, избавился от залежи, остался один календарь. Можно отправиться домой обедать.

Пообедал, отдохнул немного, и начинает меня снова червь грызть: верно, избавился почти от всей залежи, остался только один календарь. Но хочется избавиться и от последнего. Кому нужен старый календарь, "простроченный"? Да, надо его сбыть! Но как от него избавиться, если большая часть биржевиков уже "обеспечена" календарями?! Надо пройтись по городу еще раз.

И недолго думая забираю свой узелок и давай шагать, просто так, "вообще". А так как я уже привык к Ланжеронской и Екатерининской, ноги сами несут меня туда, где биржевики ботинки бьют. Куда же еще идти? Может, все-таки господь пошлет покупателя, - ведь всего один календарь!

Шатаюсь взад и вперед, как маятник, наблюдаю за биржевиками, как они шмыгают, точно затравленные мыши, добывая свои рублик, - каждый ищет какой-нибудь заработок.

Расхаживая вот так, я, между прочим, замечаю у Фанкони опять какого-то генерала и снова в эполетах. "Ну, думаю, вот был бы номер, если бы Бог послал мне нового генерала, чтобы сбыть последний календарь!" И тут я начинаю подумывать: "А жаль, что у меня только один календарь! Да, если генералы начнут покупать еврейские календари, то уж могут подохнуть все биржевики со всей их биржей!"

Приглядываюсь получше и узнаю вдруг своего генерала. Я его, понимаете ли, сразу узнал. Но и он, по-видимому, узнал меня. Откуда это видно? Я заметил, как он вскочил со стула и ткнул пальцем прямо в меня.

Плохо! Что делать? Не хватает мне связаться с генералом! И я давай тут же двигать ногами. Но как двигать! Я уже наперед рассчитал, что таким ходом я в две минуты буду на третьей улице.

И вот что было дальше. Не прошло и полминуты, как я услышал за собой погоню: кто-то мчится сзади и кричит, чтобы я остановился. Кто это может быть? Неужели сам генерал? Вот так генерал! И ведь посмотрите, что творится! Человек продал лишний календарь на круглый год - и началось светопреставление. Генералы бегут за ним следом!.. Плохо! Что же делать? Припустить сильней? А вдруг он свистнет и набегут городовые? Не хватало еще, чтобы меня арестовали! Остановиться? А вдруг он спохватился насчет второго календаря! Ведь генеральшу-то я обманул. Ладно, притворюсь, что ничего не знаю, я не я. Буду идти, как иду, ни бежать, ни плестись, как человек, занятый своим делом. А если нагонит и спросит, чего бегу, скажу, что это у меня такая походка.

Ну вот, он меня и нагнал. Скверно ведь, правда? Но послушайте, что может бог сделать. Раз нагнал - ничего не поделаешь, остановился. Оглядываюсь. Какой там генерал! Ничего подобного. Никакого генерала! Это человек из тех, что подают у Фанкони кофе. Под мышкой у него салфетка, и он поминутно отирает ею пот со лба.

– Тьфу, чтоб тебя! - заявил он, когда мы остановились. - Чего ты скачешь, как дикий козел? Пошли со мной, тебя генерал зовет!

– Какой генерал? - спрашиваю. - И откуда видно, что он зовет именно меня?

– Что значит, откуда видно? Я ведь не оглох. Он сказал: "Вон он идет, еврей с книжками. Беги и приведи его сюда!"

"Коли так, думаю, несчастье еще не велико. Ангел смерти миновал меня. Можно еще что-то придумать". В тот же миг в голове у меня мелькнула совершенно новая комбинация: "Стоп, может, бог сотворит чудо, и я прикончу здесь третий, самый последний мой календарь?"

Недолго думая, я хлопнул себя рукою по лбу и даже сплюнул.

– Так и говори! - вскрикнул я. - Что ж ты сразу мне не сказал, что это тот генерал, с книжками?.. Странный генерал! С самого утра торгуется со мной из-за книжки. Измучил всего. Стоит она один рубль, а он дает полтинник. Уж я отдавал ему за семьдесят пять, за семьдесят, за шестьдесят копеек, чтобы все кончить. А он уперся - полтина и полтина! Если б это была не последняя книжка, накажи меня бог, не уступил бы и полушки. Но раз она последняя, вот видишь, давай сюда полтину и неси ему книжку!

. . . . . . . . . .

Кто был этот генерал, как его зовут, я и по сей день не знаю. Но "полагать полагаю", что это не кто иной, как Толмачев. Иначе откуда бы взялась у него такая дикая злоба, такая ненависть к евреям "вообще" и особенно к еврейским разносчикам? Свой гнев он излил главным образом на нас, газетчиков и книгонош. Мы до сих пор не смеем носа высунуть на улицу с еврейской книжкой или с газетой, и их приходится продавать из-под полы, как какую-нибудь контрабанду или что-то краденое. Моим врагам и вашим врагам иметь бы так свой нос, как можно иметь заработок и жить с продажи еврейских газет из-под полы. Приходится приторговывать "интересными открытками" из Парижа, поштучно или пакетами. Это теперь мой главный предмет дохода. Газеты я держу так просто, "вообще", "интересные открытки" здесь лучше идут. На них среди биржевиков гораздо больше охотников, чем на еврейские газеты. Ох-хо-хо!