Луи Арагон - Орельен. Том 1

— Мне хотелось бы спросить вас… вот вы только что сказали, что нынче вечером вы чувствовали себя счастливой. Скажите, могу я верить, что в этом есть и доля моей заслуги, простите… Разрешите мне верить в это?

Теперь рассмеялась Береника. Тогда, подняв глаза, он встретил ее взгляд и сказал:

— Я вас люблю…

Береника почувствовала как бы двойной удар — от слов и взгляда. Она беспомощно откинулась на спинку стула. Зябко повела плечами таким знакомым Орельену движением. Ничего не ответив, она молча вертела в руках сумочку, вышитую по голубому с золотом фону большими розовыми цветами. Затем под столом сцепила руки, и ее быстрый жест пронзил сердце Орельена: он догадался, что она повернула на пальце обручальное кольцо, и понял, где были ее мысли… Теперь он верил только в эти три слова, которые сейчас впервые сорвались с его губ, верил в это таинственное имя, которое вначале одно лишь и нравилось ему в ней. Он повторил:

— Я люблю вас, Береника.

Она вслушивалась в эхо этих слов, стараясь его продлить. Правой рукой она прикрыла левую. Орельен глядел, как взволнованно подымается ее очаровательная, небольшая грудь. И изменившийся до неузнаваемости голос нарушил тишину:

— А теперь мне пора уходить… Уже поздно. Пора…

— Береника!

— Будьте же благоразумны, Орельен… Так лучше, поверьте мне… так лучше.

— Только не так!

— Почему же? Что можем мы сказать, друг мой, можем сказать после того, что вы сказали мне? Все будет мелким… Прошу вас… Пощадите меня.

— Вы мне не верите Я еще ни разу никому не говорил этих слов.

— Дайте мне уехать, отпустите меня… мне необходимо побыть одной, подумать. Долго-долго думать. Позвольте же мне унести с собой мое сокровище…

— Береника!

— Нет, не говорите больше ничего!

— Вы мне еще ничего не ответили…

— Мне незачем вам отвечать…

— Вы меня любите?

Береника поднялась с места.

— Пойду к машине. Нет, не провожайте меня. Сейчас мы просто не можем остаться вдвоем в автомобиле… Будьте же благоразумны. Не надо портить такой вечер. Я никогда, никогда его не забуду. Простите, что по моей вине вам придется в такую погоду брать такси… Простите…

И, не дождавшись, пока Орельен расплатится по счету, она направилась к выходу. С непокрытой головой он пошел вслед за ней. Сидящие за столиками оглядывались на них, и, когда захлопнулась дверь и они очутились на улице в сопровождении грума, несшего над ними большой красный зонт, когда они очутились на улице, где их сторожила тишина и любовь, они оба вдруг осознали, что фоном всей предыдущей сцены служила музыка и все это было как легкое опьянение, и, только когда оно рассеивается, понимаешь, что ты был пьян, — фоном сцены служила грустная песенка дешевого пианино, набор романсов с непонятными иностранными словами, и все же, следуя их ритму, бились два сердца.

Береника открыла дверцу машины, разбудила шофера. И, когда машина уже тронулась с места, Береника повернулась к Орельену и прошептала:

— Спасибо…

Снег и ночь. Снег и ночь. Подняв воротник пальто, глубоко засунув руки в карманы, Орельен слегка ссутулился под невидимым бременем мысли и побрел туда, куда вела его улица Пигаль; шел он крупными, медленными шагами, с удовольствием погружая черный лак туфель в белизну снега. Пустынная темная улица. Только к концу она просыпалась ото сна, там, где сверкающие вывески магазинов буравили тьму.

Ни за какие блага мира он не вернулся бы домой, не лег бы спать. Поэтому он круто повернул, в противоположную от острова Сен-Луи сторону и решительно направился туда, куда влекла его давнишняя привычка, туда, где дотлевали последние уголья огромного парижского костра, в тепле которых смолкнет боль его тайны, как некогда стихала боль его одиночества… Что будет дальше, он не знал. Успел условиться только о встрече на улице Цезаря Франка. Сегодняшний вечер одним махом стер все его прошлое. Что-то придет на смену? Пока еще ничего, но этот вечер был, и это уже много. Тот, кого никогда не уязвляла своим жалом любовь, не поймет Орельена, не поймет, что жизнь Орельена начинается заново. Нет, пожалуй, на свете более сильного чувства, подобного внезапному порыву ветра, чем это неожиданное обновление человека, только что сказавшего женщине: «Я вас люблю». В то же время Орельен обрел уважение к самому себе. Его существование оправдано, более того — узаконено. Теперь понятно, откуда шла вся эта нерешительность, эти бесцельные блуждания. Оказывается, он просто ждал этой минуты. Ему требовался смысл жизни. Должно быть, в глубине души он твердо знал, что рано или поздно Береника придет… и она пришла. А до того времени было бы просто рискованно направлять свою жизнь в какое-нибудь определенное русло: вдруг оно прошло бы мимо Береники? В конце концов бытие Орельена определялось двумя словами: была война и была Береника… Что перед ними эти три кризисных года! Теперь он стал настоящим мужчиной, у него есть цель в жизни и нечто еще более высокое — любовь… О, как странно звучит это новое для него слово среди снежной тишины. Он повторил полным голосом: «любовь».

По капризу судьбы, тот самый день, который был для него днем самообвинения, стал днем блистательной самозащиты. Теперь ему есть что ответить голосу собственной совести, своим сомнениям, если даже их выразить вслух словами Рике или Армандины. Любовь! Каждому ли дается любовь? Значит, все люди вовсе не такие, каким был Орельен до сегодняшнего вечера? Тот, к кому приходит любовь, великая любовь, владычица и опустошительница, обязан расчистить ей путь, убрать с дороги все, что не связано с этим циклоном, с этой тиранией. «Я берег себя для Береники. Бессознательно берег себя ради нее». Этим вечером Орельен оправдал себя. Все его существование приобрело логический смысл, — стало метой его любви. Даже эти снежинки, что лениво цеплялись за его ресницы.

Ему не хотелось расставаться с этой белизной, покидать ее. Однако, дойдя до порога заведения Люлли, он отряхнул пальто. Вновь обрести здесь потерянные зря ночи… увидеть их прежними глазами, перечувствовать все сызнова… Разве не бежал он сна лишь потому, что боялся возврата сновидений, потому что не знал еще, как сможет сочетать сон и любовь? Здесь толпа, свет, табачный дым, горячечное дыхание танго и алкоголя обступали его как призраки измены. Но ведь здесь же он впервые притронулся к руке Береники, и вот уже Береника царит в заведении Люлли, заполняет его собой, преображает, и все здесь становится ею и только ею, и это ее он обретает сейчас в этом пекле, в этом аду…

От дансинга веяло бурей безумья. Пронзительный визг дудочек и труб, завитки серпантина, оркестр, неистово наигрывающий какой-то ни на что не похожий фокстрот, а в кругу танцоров и зрителей, хлопающих в такт музыке, высокий полный господин и низенькая дама на радость публике отплясывают невероятно эксцентричный танец, тут же изобретая новые па и комические фигуры. И сам Люлли собственной персоной, до невероятия испанский, со своим вечным «оле!», то отбивает такт, то низко склоняется над столиком, то незаметно толкает в бок нерасторопного официанта. А кругом все исполосовано лучами прожектора, подымается к потолку горячее дыхание публики, шныряют цветочницы, сияют декольте дам, между туалетными комнатами и дансингом непрерывно снуют люди, кто-то громким голосом требует шампанского, и при каждом стуке дверей, ведущих в кухню, в зал властно вползает запах жаркого.