Анна Зегерс - Транзит

Человек остановился посреди кафе, выражение его лица изменилось с поразительной быстротой, он весело улыбнулся. Эта улыбка успокоила Мари больше, чем красная ленточка в петлице.

– Уйдем отсюда! – сказала она.

Мы быстро вышли на улицу. Мы кружили по лабиринту переулков у Старой гавани, но на этот раз уже вдвоем, на этот раз рука моя лежала у нее на плече.

– Он в самом деле похож на Вайделя? – спросил я.

– Сперва мне показалось… Немного…

Мы шли и шли, не останавливаясь, словно над нами тяготело какое-то проклятие. Вернее, это проклятие тяготело над Мари, а я не оставлял ее одну. В каком-то узеньком переулке-колодце мы пробежали мимо дома, дверь которого была задрапирована черными, окаймленными серебром шарфами. Это означало, что дом посетила смерть. В темноте эта задрапированная дверь убогого жилища походила на мрачный дворцовый портал. Мы вбежали в переулок, который кончался лестницей. Мы поднялись по этой лестниц е – внизу лежало море. Я по-прежнему крепко обнимал Мари за плечи. Небо было звездное. Уже взошел месяц. Глаза Мари светились. Она глядела на море. Я поймал на ее лице отблеск мысли, которую она мне никогда не поверяла, которую, быть может, вообще не высказывала вслух. Я почувствовал вдруг какое-то непостижимое, ненавистное мне единство между этой мыслью и морем, столь же непостижимым и ненавистным мне в эту минуту. Она отвернулась, и мы молча спустились вниз. И снова принялись кружить по переулкам, пока не вошли наконец в пиццерию. Насколько мне стало легче, когда я увидел огонь в открытой печи! Как он озарил ее лицо!..

Мы выпили уже довольно много розе, когда вошел врач. Мари утаила от меня, что она условилась с ним встретиться в пиццерии. Я хотел было уйти, но оба попросили меня остаться, попросили с такой настойчивостью, что я понял – они не хотят быть наедине.

– Ну как дела с визой Мари? – спросил меня врач. Он ежедневно задавал мне этот вопрос. – Так вы полагаете, что все получится?

– Да, если только вы предоставите мне свободу действий, – ответил я, как отвечал ежедневно. – Лишние разговоры могут испортить все дело.

– «Поль Лемерль», должно быть, все-таки отплывет в этом месяце, – сказал врач. – Я только что заходил в контору «Транспор маритим».

– Послушай, дорогой, – вдруг ясным, звонким голосом весело сказала Мари. Она выпила уже стакана три розе. – Если бы ты точно знал, что я никогда не получу визы, ты все равно уехал бы на «Поле Лемерле»?

– Да, дорогая, – ответил врач. Он еще не прикоснулся к своему первому стакану. – Д а ж е если бы я это знал, на этот раз я бы уехал.

– И оставил бы меня одну?

– Да, Мари.

– Хотя ты мне и говорил, – сказала Мари несколько капризным, но бодрым тоном, – что я – твое счастье, твоя большая любовь?

– По ведь при этом я всегда тебе говорил, что на земле существует нечто, что мне дороже счастья, дороже большой любви.

Тут я пришел в бешенство.

– Да выпейте хоть сначала! Пейте, черт побери, чтобы нас догнать! Может, тогда вы скажете что-нибудь более разумное.

– Нет, нет, – крикнула Мари все тем же капризно-веселым тоном, – не пей! Сперва скажи мне честно, сколько пароходов ты пропустишь ради меня?

– В крайнем случае – «Поль Лемерль», но и на это твердо не надейся. Это я тоже еще как следует обдумаю.

– Вы слышали, что он говорит? – обратилась ко мне Мари. – Если вы в самом деле хотите мне помочь, то помогайте поскорее.

– Послушайте, – подхватил врач, – отъезд Мари – дело решенное. Помогите ей, дорогой друг. Немцы могут каждый день пересечь устье Роны, тогда мышеловка захлопнется.

– Все это вздор! – крикнул я. – Все это не имеет ни малейшего отношения к вашему отъезду. Впрочем, смотря по тому, что именно заставляет вас уехать. Сам отъезд покажет, что для вас основное: страх, любовь или преданность нашей профессии. Все прояснится благодаря тому решению, которое вы примете, иначе и быть не может! Ведь мыто, во всяком случае, живые люди, а не бесплотные духи, мы можем уехать.

Наконец врач осушил свой первый стакан.

– Вы придаете большое значение любви между мужчиной и женщиной, – сказал он, словно Мари здесь не было.

– Я? Ничего подобного! Куда выше я ставлю менее яркие и менее романтические страсти. Но, к сожалению, с этим преходящим и сомнительным чувством обычно сплетается нечто бесконечно серьезное. Меня всегда смущало, что самое важное в жизни неотделимо от мимолетного и ничтожного. Например, не бросать друг друга на произвол судьбы в нынешней бестолковой, путаной, я бы сказал, «транзитной» жизни – это уже нечто бесспорное, определенное и, так сказать, не транзитное.

Мы оба вдруг посмотрели на Мари, которая слушала нас затаив дыхание. Ее глаза были широко раскрыты, а щеки порозовели от жара печи. Я схватил ее за руку.

– Помните, как вас учили в школе, как вам говорили на уроке закона божьего: «Все преходяще, все мы смертны «. Но можно погибнуть и раньше срока. Если мышеловка захлопнется, если будут бомбить город, наше бренное тело может быть разорвано в клочья, может обуглиться. Как это у вас, врачей, называется? Ожог первой, второй и третьей степени.

Тут принесли большую пиццу, которую заказал врач для нас троих. Вместе с пиццей принесли и новую бутылку розе. Мы быстро выпили по стакану.

– В известных французских кругах рассчитывают, – сказал врач, – что этой весной деголлевцы уже перейдут к действиям.

– Я в этом плохо разбираюсь, – сказал я, – но мне кажется, что народу, который столько раз предавали и бросали на произвол судьбы, который заставляли зря проливать кровь, который вконец изверился, – такому народу нужно некоторое время, чтобы прийти в себя.

– Я тоже не думаю, что вон тот молодой пекарь, который месит сейчас тесто для пиццы, захочет этой весной умереть, – сказал врач.

– Вы меня неправильно поняли! – крикнул я. – Я вовсе не это хотел сказать. Почему вы позволяете себе оскорблять этого парня, когда день и ночь ваша голова занята только одним – как бы половчее удрать? Его час еще не пробил…

– Отпустите, пожалуйста, руку Мари, – сказал врач. – Вы ведь исчерпали все свои доводы.

Мы выпили все вино, которое оставалось.

– У меня больше нет хлебных талонов, чтобы заказать вторую пиццу, – сказала Мари.

Мы поднялись и направились к дверям. Только когда мы вышли из полосы света, которую отбрасывала печь, я заметил, как бледна Мари.

Мы встретились с Мари в маленьком кафе на площади Жана Жореса. Словно сговорившись, мы оба избегали теперь больших кафе на Каннебьер. Она молча села против меня. Мы долго молчали.

– Я была в мексиканском консульстве, – сказала она наконец.

Я растерялся.

– Зачем ты это сделала? – воскликнул я. – Даже не посоветовавшись со мной! Ведь я же тебе запретил предпринимать самой что бы то ни было!