Анна Зегерс - Транзит

– Ты хочешь меня испугать, – сказала она и рассмеялась – Лучше помоги мне, как ты прежде помогал. Тогда ведь ты мне ничего не говорил, только помогал – и все.

Я отпустил ее руку и сказал:

– А что, если ты права? Если консулы и в самом деле ошибаются? Если этого человека больше нет в живых? Что тогда?

Ее серые глаза потемнели.

– Как могут консулы ошибаться? – спросила она. – От их взора не ускользает ни одна точечка в паспорте, ни одна черточка в документах. Если хоть буква вызовет у них подозрение, они скорее задержат сотню человек с правильными документами, чем выпустят одного с фальшивым. Мне пришла в голову эта безумная мысль только потому, что он не разрешал мне больше искать. Пока я ищу, я знаю, что мой муж жив. Пока я ищу, я верю, что могу его еще найти.

Вдруг ее лицо изменилось.

– Вон идет мой друг. Я сейчас его позову. Знаешь, он очень хороший человек.

– Незачем его хвалить, – сказал я, – мне известны его достоинства.

Мари подбежала к двери и позвала врача. Он вошел и поздоровался с нами в своей обычной спокойной манере.

– Садись с нами, – сказала Мари. – Нам снова надо посоветоваться о транзитных делах, дорогие мои друзья.

Он внимательно посмотрел на Мари, взял ее за руку и сказал:

– Тебе холодно? Почему ты так бледна?

Он стал растирать ее пальцы точно так же, как я это делал несколько минут назад. Она посмотрела на меня своими ясными, слишком ясными глазами, словно говоря: «Ты видишь, он гладит мои руки, но это ничего не значит, ты видишь, мы оказались вместе, но это была чистая случайность».

«Быть может, ей в самом деле лучше уехать, – подумал я, – и он, наверно, считает, что Мари можно исцелить. Но я, я в это не верю. Во всяком случае, не этому врачу ее вылечить». Мне было ясно, за чью руку она должна схватиться, как только обнаружится правда. Мысленно я обращался к мертвому: «Мы скоро отнимем ее у врача. Будь спокоен, долго это не продлится».

– Дай мне твою повестку, – сказал я. – Попробую, может, мне удастся что-нибудь сделать.

Мари вытащила бумажку.

Когда мы встали, врач отвёл меня в сторону.

– Вы теперь сами убедились в том, что Мари лучше уехать, – сказал он. – Я в это не вмешивался. Это бы только все запутало.

Он помолчал и добавил как бы невзначай, только потом я понял, что его слова полны значения:

– Наконец она найдет покой. Я сумею переправить ее в Новый Свет.

Я не ушел из кафе вместе с ними. Я остался сидеть за своим столиком и долго следил, как они идут рядом, не держась за руки, в печальном единении, вниз по Бельгийской набережной.

Весь остаток дня я пробегал вверх и вниз по Каннебьер с повесткой Мари в кармане, в поисках помощника в предстоящих хлопотах. За это время я многое понял. Я не сомневался, что Мари не согласится отсрочить свой отъезд, что она не доверится воле случая, не пойдет ни на какие уловки. Только теперь дошел до меня подлинный смысл одной фразы в письме Мари, которое я прочел в Париже вместо покойного Вайделя: «Любыми средствами доберись до меня, чтобы мы смогли вместе уехать из этой страны». Ее новый друг ошибался. На самом деле она никогда не колебалась. Колебались мы – врач и я – и ссорились между собой из-за Мари, которая всегда была полна решимости. Она оставалась в Марселе, пока ей этого хотелось. Но сейчас, решившись уехать, она соберется очень быстро, так быстро, что ее не догонишь, если сейчас же не принять срочных мер, чтобы уехать вместе с ней. Я даже прикинул: не стоит ли мне еще раз отправиться к американскому консулу. Я ломал себе голову, стараясь что-нибудь придумать, чтобы высечь из каменной консульской головы хоть искру понимания. Но ни одна толковая идея не приходила мне на ум, кроме соображения, что нет на свете чиновника, более непреклонного. По-своему справедливый, консул выполнял свою нелегкую миссию, подобно римскому наместнику, который много веков назад на этой же самой земле принимал посланцев иных племен, но был не в силах понять их темные и, с его точки зрения, бессмысленные требования, касающиеся неведомых ему богов. В повестке, зарегистрированной и подписанной консулом, изменить дату было невозможно. Сам бог, если он существует, скорей изменил бы свой приговор или признал ложной свою безграничную мудрость. К тому же богу нечего опасаться, что он утратит ту каплю власти, благодаря которой он все еще владеет нашим суетным миром.

В подобных размышлениях о божественной личности я и провел все следующее утро.

Вдруг мой взгляд упал на группу людей, сидевших за столиком в кафе «Сурс». Это были Паульхен со своей подругой, Аксельрот с худенькой девушкой, ради которой он бросил свою красавицу, сама брошенная красавица, толстяк, вернувшийся с Кубы, и жена толстяка. В тот день разрешали продажу алкогольных напитков, и все они пили аперитивы. Видно, они были вполне довольны своей компанией, и мое приветствие их совсем не обрадовало, напротив, я, должно быть, явился для них неизбежным, но тягостным напоминанием о лагерной жизни.

– Как поживает твой друг Вайдель? – спросил Аксельрот. – В последний раз он произвел на меня тяжелое впечатление униженного, оскорбленного человека.

– Впечатление униженного, оскорбленного человека? Вайдель?

– Что ты на меня так смотришь? Тебе нечего обижаться, он действительно показался мне каким-то подавленным, когда я вчера говорил с ним.

– Ты с ним вчера говорил?

– Ну да, по телефону.

– По телефону? С Вайделем?

– Фу ты господи, я, кажется, спутал, извини. Ведь каждый день мне звонят сотни людей, я для всех здесь нечто вроде вице-консула. Все спрашивают моего совета. Ну, конечно, вчера мне звонил не твой Вайдель, а Майдлер. Вот уже пятнадцать лет, как я их вечно путаю, просто несчастье какое-то! А они к тому же грызутся, как кошка с собакой. Никогда не забуду, какую гримасу скорчил Вайдель, когда я в Париже по рассеянности поздравил его с премьерой фильма по сценарию Майдлера. Кстати, я встретил на этой неделе в «Мон Верту» его жену. Вот ее уж я ни с кем не спутаю. Правда, она выглядит несколько утомленной, но по-прежнему совершенно прелестна.

– Меня всегда удивляло, – сказал Паульхен, – как это Вайдель сумел жениться на такой женщине.

– Он, наверное, подцепил ее где-нибудь, когда она была еще совсем маленькой девочкой, – медленно проговорил Аксельрот, и его красивое лицо стало жестким. – Она, видно, была тогда в том возрасте, когда дети еще верят в деда Мороза. Он внушил ей всякую чепуху вроде того, что мужчина и женщина могут любить друг друга. – Аксельрот обернулся ко мне и добавил: – Передай ей, пожалуйста, от меня самый сердечный привет.

К своему великому удивлению и тревоге, я почувствовал, что образ Мари запечатлелся в его памяти почти таким, какой она была в действительности. Видно, голова того человека была так устроена, что четко фиксировала все, даже самые беглые мимолетные впечатления, которые затем описывал. Его мозг работал наподобие окуляров, которыми пользуются близорукие, полуслепые люди, или аппаратов, производящих снимки астральных тел, скрытых от нормального взора туманом или другими временными помехами. Наверно, Аксельрот зарегистрировал в своем мозгу немало самых невероятных и таинственных ситуаций; теперь очередь дошла до Мари, и это меня испугало. Но я сразу же стал напряженно думать, как можно, заставить этого человека помочь нам. Он, наверно, никогда не делал ничего, что не приносило бы ему выгоды, точь-в-точь как мои бедный, жалкий португалец. Но тот хоть раз совершил бескорыстный поступок, а от Аксельрота этого никогда не дождешься. Никогда! Он умеет только привораживать все новых и новых людей, а потом погружать их в безмерную пустоту своей души. Никогда не принесет он той жертвы, которая заполнила бы эту пропасть. Понимал ли он себя? Думаю, что нет. Судьба, которая внешне так щедро одарили его и дала ему такой блестящий ум, сыграла с ним злую шутку. В душевном отношении он был подобен амебе или водоросли. В этом смысле даже мой маленький, жалкий португалец давал ему сто очков вперед.