Ричард Олдингтон - Дочь полковника

– Что, милая?

– Реджи, это же дурно, грешно – Мы одинаково виноваты, но… – Ее голос стал вкрадчивым до святости. – Вот если бы у нас было право …

Перфлит растворился в панике. Рассудок и хитроумие сдались врагу. Он утратил дар речи и способность соображать. Жениться на Джорджи! Таинство брака долженствует… О Бог, о Монреаль! Выручите меня, Парки, и больше никогда, никогда… [84]

– Ведь правда, Реджи?

Так или иначе, но заткнуть ей рот необходимо! В отчаянии, преодолев прилив удивительно острого отвращения, он ее поцеловал. Во всяком случае, целуясь, она уже не может вздыхать «Реджи!», точно какая-нибудь героиня Мари Корелли. [85]Жаль, что поцелуй – не кляп.

Джорджи высвободилась и попыталась заглянуть ему в глаза. Обойдется! Со спартанской стойкостью он устремил взгляд на догорающие головни. Несколько секунд она сохраняла полную неподвижность, потом резко встала. Вздох облегчения, вырвавшийся из недр мистера Перфлита, был непритворен, но неучтив. Он озабоченно попробовал размять затекшие ноги. Джорджи неловко надела шляпу. Перфлит заметил, что руки у нее дрожат, а лицо такое, словно она вот-вот расплачется. Перфлит ожесточил свое сердце. Освободившись от тяжелого физического бремени, он почувствовал себя много увереннее, почти хозяином положения. Отпускать ее в таком состоянии нельзя! Да и вообще всегда лучше избегать сцен.

– Посидите еще! – сказал он с притворным радушием.

Мне пора, – глухо ответила Джорджи. – Я…

И к величайшему расстройству Перфлита она заплакала не театрально, не демонстративно, а просто залилась слезами, иногда по-детски всхлипывая. Перфлит оказался перед неразрешимой дилеммой. Добродушие сенсуалиста боролось в нем с эгоизмом. Чувствовать себя причиной этих детских слез было жутко, но способ их осушить казался куда более жутким. Перфлит женат! И женат на Джорджи Смизерс, невежественной дурочке потомственной любительнице лисьей травли! Что за потешные Götterdämmerungl [86]

– Послушайте! – забормотал он. – Не надо! Ну пожалуйста… Я дико сожалею. Какое ужасное фиаско. Знать бы мне, что вы…

Джорджи печально высморкалась в сырой платочек который еще никогда не выглядел таким маленьким бесполезным, никчемным. С усилием она собрала в кулак весь свой стоицизм.

– Ничего. Не беспокойтесь. Пустяки. Сейчас все пройдет.

Перфлит шагнул к ней, словно собираясь обнять ее за плечи.

– Пожалуйста, не прикасайтесь ко мне, – сказала она, и у него недостало смелости поступить наперекор.

Джорджи еще раз высморкалась, жалко шмыгнув носом.

– Ну, вот! – произнесла она с фальшивой бодростью медицинской сестры. – Все и кончилось. Прошу прощения. Я совсем не хотела…

– Это я должен просить и прошу у вас прощения. Мне и в голову не приходило. Нет-нет, погодите! Я вас так не отпущу. Вдруг кто-нибудь заметит, что вы… Садитесь же, садитесь!

Он насильно усадил ее в кресло и трясущейся рукой налил ей рюмку хереса. Затем поднял штору и приоткрыл окно. Дождь превратился в туманную изморось, и в комнату ворвалась трель дрозда. Ее звонкость была равнодушной и бесчеловечной, точно ледяной кристалл, преобразившийся в звук. Эта прозрачная чистота и полное отсутствие какого бы то ни было чувства словно претворили то, что произошло, в смутную фантазию.

Этот дрозд прелестен, – заметил Перфлит с притворным спокойствием. – Что за холодный комментарий к поэтической школе птиц и пива, как вам кажется?

– Да, – ответила Джорджи, которой ничего не казалось, тем более что она впервые услышала про такую школу.

Перфлит продолжал журчать, все больше обретая обычную самоуверенность. Он болтал, выжимая из своей говорильной машины все, на что она была способна. Джорджи слушала, отвечала одним-двумя словами и даже засмеялась на замечание, достаточно пошлое, чтобы оно могло показаться ей смешным. Но когда она вновь собралась уходить, он не стал ее удерживать. Дьявольское напряжение.

– Не могу ли я одолжить вам еще какую-нибудь книгу? – спросил Перфлит, провожая Джорджи к двери и почти раболепно стараясь смягчить и успокоить ее.

– Нет, спасибо. Я… у меня мало свободного времени для чтения.

– Ну, если так… Но помните, они всегда к вашим услугам, если вы передумаете.

– Спасибо.

Они остановились перед входной дверью, и пальцы Перфлита уже сжали ручку, но тут он замешкался. Галантность, элементарная вежливость, простая человечность восставали против того, чтобы они расстались так хмуро, почти враждебно. Внезапно он облапил Джорджи и неуклюже, словно застенчивый племянник, чмокнул ее сначала в одну щеку, потом в другую.

– Ну, вот! – воскликнул он. – Я дико виноват и прошу прощения. Я вовсе не хотел, чтобы вы загрустили!

Джорджи засмеялась, но невесело.

– Все пустяки. Пожалуйста, больше об этом не говорите.

– Что же… Послушайте… э… а не встретиться ли нам снова в ближайшее время? Не мог бы я с вами увидеться на будущей неделе, например?

Джорджи внимательно на него посмотрела. Нет. Больше унижений она не потерпит. Никогда! Неужели он думает, что она и теперь?…

– Не зайдете ли вы к нам выпить чаю – с мамой и со мной… во вторник?

Перфлит распознал и упрек, и решимость. Сердце его вспорхнуло как птичка. Стоит проскучать часок, чтобы заключить почетный мир в этой войне против его свободы.

– Во вторник? Превосходно! С величайшим удовольствием.

– Ну, так до свидания.

– До свидания.

Мистер Перфлит смотрел, как она удалялась по дорожке. Высокая крепкая девичья фигура в глянцевом дождевике. Жаль, жаль… Когда Джорджи вышла за калитку, он ей помахал, но она не ответила.

Мистер Перфлит закрыл дверь, постоял, задумчиво потирая подбородок, поднялся наверх, вымыл руки спустился вниз, закурил, опять потер подбородок, но еще более задумчиво, налил себе порядком коньяку с содовой и вернулся к приключениям Амура и Психеи.

Бракосочетание Тома и Лиззи, мистический обряд, который каким-то образом сделал совсем белым то, что было совсем черным, прошло довольно серо и всех разочаровало, хотя и могло обеспечить много забавных и поучительных наблюдений антропологу, который посвятил бы себя изучению магических ритуалов и церемониальных одежд, упорно сохраняемых цивилизованным обществом. Местная знать была представлена скупо – собственно говоря, только Фредом Смизерсом и Перфлитом. Полковник даже поиграл с мыслью, не ошеломить ли приход, явившись в церковь при всех регалиях с рядком медалей на груди, но чуткое благородство джентльмена тотчас ему подсказало, что одеться так дозволительно, только если невеста принадлежит к высшим сословиям и выходит за военного. Он, как и Перфлит, извлек на свет визитку и цилиндр. Причем в обоих случаях оказалось, что костюм стал тесноват: полковник приобрел свой в 1912 году, а Перфлит в дороговизну 1919 года. Кроме того, Керзон в спешке подал Перфлиту вместо цилиндра шапокляк. Жуткий этот промах Перфлит – охнув от ужаса – обнаружил у входа в церковь. Впрочем, публика попроще плохо разбиралась в подобных тонкостях и взирала на эти образчики роскоши и элегантности высших классов с благоговейным одобрением.