Рюрик Ивнев - Юность

— Василий, я иду мыться.

(Пауза.)

— Может быть, пойдете со мной. Поможете.

— Я не прив… я не умею сам это… Отчего же. Я свободен. — И было сказано это так ровно, спокойно.

Боря вздрогнул. А что если? Нет, нет, ничего.

Было странно сидеть в санях вдвоем с Василием. Скользить по кое-где почерневшим улицам и молчать. Хотелось говорить, были какие-то слова, но они исчезали, не вырвавшись.

Вот поклонились Липповы: студент и жена, знакомые. Она улыбнулась как-то странно. Боже мой! Неужели она знает. Нет. Нет. Это так показалось. Дальше!

В грязноватом, пахнущем водой, мочалками и еще чем-то особенном номере, холодновато.

— Почему так холодно?

— Сегодня понедельник. Топка не та, что в субботу.

— Ну, хорошо, ступайте.

— Больше ничего не прикажете?

— Нет.

Когда остались вдвоем, стало как-то неудобно, руки ослабли и не повиновались, с трудом развязывался шнурок ботинка. Когда Василий, спокойно скинувший свое рабочее платье, был почти голый, Боря еще не снял верхней одежды.

— Дайте, я вам помогу.

— Было жутко и сладко, когда руки Василия простодушно или умышленно касались Бориного тела.

— Вы не будете на меня сердиться?

— За что же?

— Можно так, приблизиться. Мне приятно, когда вы прикасаетесь ко мне. А можно поцеловать? — И Борины губы вдруг приближаются и прижимаются к улыбающимся губам.

Он смотрит как-то странно, разрешающе, будто все уже знал и предвидел. Вода журчит из неприкрытого крана.

Весь город с шумом и грохотом и все лица знакомые кажутся далеко, далеко. Сердце вздрагивает и наполняется неизъяснимым наслаждением. Вот она, опять, повторилась эта минута, но еще лучше, еще острее. И кажутся в этот момент лишними и ненужными поцелуи Карлуши и других, а Василия глаза значительными и прекрасными.

— Вы знали? Вам это нравится.

— Все одно, по-моему.

— Хороший, хороший мой, я вас так люблю.

— Я еще на вокзале понял все.

— Только мне было стыдно, неудобно как-то. Я не решался, но сегодня когда вы пришли, я не мог, не мог.

— До свидания. Значит, до завтра?

— Если освобожусь. Завтра не обещаю. Но послезавтра беспременно. — Василий мялся и медлил уходить. — Барин, вот что я хотел вас попросить. Я сегодня ушел, меня заменял там один, так я заплатил ему, у меня не хватает… может вы меня выручите?

— Сколько?

— Сколько можете, рубликов пять, я заработаю, верну…

— Берите.

Что-то острое, холодное вошло в грудь, и в голову. Дрогнули губы, и печаль загорелась в глазах. Неужели и здесь? Неужели разочарование опять? Так искренно, так стихийно и вдруг… плата… деньги… Нет, нет, это не то, не то. Боря успокаивал себя, утешал, но крупная прозрачная слеза незаметно стекала с побелевших щек и падала на вязкую, бурую снежно грязную массу. Было прохладно, где-то вдали ныли беспокойные звонки трамвая и горели тусклые, пустые фонари.

Все — ненужное, лишнее. Но куда прогнать воспоминания. Они, как назойливые мухи, проникают и волнуют. Лиловое письмо Карлуши. Конверт продолговатый.

«Зачем смеетесь, зачем издеваетесь надо мной?»

Нет, нет, это не насмешка! Это ужасно, но что же делать? — И руки Борины, плавные красивые, быстро скользят по твердой пергаментной бумаге: «Мне больно, я понимаю ваше страдание, но я вас никогда не любил. Один раз… но об этом забудьте. Это было с горя. Простите, не в моей же власти изменить все…». И вспоминаются другие глаза улыбчивые голубые, обманчивые, но бесконечно милые. Как разобраться в этом? Как понять? Бедный, бедный Карлуша со своей бесконечной, бескорыстной любовью чужд и нежеланен, а эти глаза, этот рот, эти руки, которые принимают с жадностью подачки — милы и приятны.

Вчера был почти теплый день, и в Борином сердце пели неведомые птицы, пели только потому, что приходил Василий и говорил ласково и приятно, улыбаясь и показывая белые, ослепительные зубы. Потом просил деньги на рубаху. Но ведь ему надо, а заработок не большой. И Боря не сердился на него и прощал ему все.

В саду было мягко и сыро. Воздух совершенно прозрачный и звучный, а наверху голубело бледное небо. Было приятно и как-то особенно жутко проходить с неуклюжим Василием по тропинкам и иногда брать его за руку, чувствуя сильные, стальные мускулы.

— О чем вы думаете, когда остаетесь один, без меня? Может быть, вы смеетесь надо мной?

— Нет, Борис Арнольдович, я не смеюсь над вами.

— Но полно, Василий, прошу вас, скажите мне откровенно; с тех пор, как вы… ну как мы познакомились, подружились, вы ходите к этим женщинам?

— На что они мне сдались.

— Ах, как я был бы рад, если бы это было так. Они такие ужасные, грязные. Вот и я видеть их не могу. Вот и Невский не люблю вечером.

В саду пусто. Белый вечер медленно спускается; в душе тихо. Боре хочется верить во все, что говорит Василий, он улыбается и почти счастлив, а когда при прощании тот просит два рубля «в долг», он торопливо достает деньги и думает: «Ну конечно ему нужно. Заработок маленький. Да и он вернет».

«До меня дошли слухи, что вы очень несчастны. Вас жестоко эксплуатирует какой-то шарлатан. Помните, что я все-таки не желаю вам зла, и не сердитесь, что вмешиваюсь в ваши дела; сегодня в 7 часов зайду переговорить и помочь чем могу. А. Траферетов».

Кто его просит? Письмо выпало из Бориных рук. Не надо. Ничего не надо мне. Я счастлив. Это просто из зависти к моему счастью. — И Боря нервно ходит из угла в угол по своей комнате. Уже вынута вторая рама и комната вся такая весенняя и светлая. Хочется чего-нибудь милого, детского. Запрыгать, поиграть в мяч. Вспоминается почему-то лето прошлое, Вера! Становится грустно. Вера. Вера потеряна, но сейчас же вспоминаются глаза Василия, и улыбка счастья играет на Бориных губах.

— Василий, слушайте, я вас предупреждаю, должен придти мой знакомый. Вы, пожалуйста, постарайтесь ему понравиться. Говорите мягче, впрочем, вы это умеете.

Когда Леша вошел в комнату его, вероятно, удивило, что Боря не один! Нерешительными, робкими шагами прошел он, не зная, что сказать.

— Познакомьтесь — это мой друг Василий Шатров.

Траферетов пробормотал что-то, что принято в таких случаях.

— Леша, располагайтесь, как дома, сейчас дадут чай. Познакомьтесь ближе с Василием, и вы убедитесь, что он не так страшен, как вы думаете.

— Я ничего не думаю.

Боря улыбнулся.

— Ну, хорошо, хорошо, будьте друзьями.

— Вряд ли это удастся.

Василий сидел в углу, хмурый, темный.

— Почему? Вы предубеждены.

— Мне кажется, что я бы не мог сдружиться с эксплуататором.

— Оставьте, Леша, оставьте, я вас прошу.

Траферетов чувствовал какой-то подъем, воодушевление. Мрачную сдержанность Василия он принимал за ледяное спокойствие, и его это выводило из себя и волновало. Было больно за Борю и хотелось сделать что-нибудь злое, нехорошее.