Рюрик Ивнев - Юность

— Как? Вы собираетесь? — Эдуард Францевич смотрит так удивленно, нежно, сквозь пенсне.

— Ах, нет.

— Ну, вот видишь, вот видишь, ты согласился.

— Вы не имеете родственницу Ольгу Константиновну Бутковцеву?

Боря старается изменить голос, сделать его басистее, но от этого только давится, закашливается и отвечает с опозданием (чувствуя, что краснеет).

— Бутковцеву? Нет? Шлитковцева у меня есть, но не родственница, а знакомая хорошая, вдова генерала.

— Вдова?

— Да.

— Ольга Константиновна?

— Нет.

— Это не та. Вы мне напомнили. Я все смотрел на вас, что-то знакомое, наконец, вспомнил, я даже думал что вы брат.

— Я брат. Моя сестра Вера Арнольдовна.

Стол украшен цветами, ярко горят электрические люстры (слишком ярко), в бокалах искрится вино.

— Я тоже, я тоже поклонница Англии.

— Это очень приятно. Это признак…

Наискось визави Боре Верочка и Эдуард Францевич. Около Бори с одной стороны Владимир Александрович, с другой барышня с длинной шеей, фамилию которой он не расслышал потому, что она была слишком сложной. Она ела как-то особенно нежно, но по глазам было видно, что она страшно голодна. Боря чувствовал себя связанным, как-то неудобно. Разговор не клеился. Сначала что-то налаживалось, вроде:

— Вы тоже теперь в Петербурге?

— Да, а это Москва, я ее проезжала такая… — Девица с тонкой шеей не докончила. Это было совсем глупо, потому что Боря ждал, очень долго ожидая узнать про Москву что-то особенное.

— Вы цыпленка? (Боря вдруг подумал, что если я скажу: «не вы цыпленка, а просто вы цыпленок»)?

В это время произошла неловкость. Когда Боря отогнал эту мысль о цыпленке, он заметил, что его соседка держит соус, и по выражению ее глаз было видно, что она долго держала.

— Ах, простите.

— Ничего.

На этом все кончилось, если не считать разговора о концертах, который был слишком короток т. к. девица обнаружила полное незнание музыки. Придумывая новую тему, Боря случайно встретился с Вериным взглядом. Она делала такие страшные глаза, что Боря сразу потерял способность придумывать тему и замолчал. Зачем я остался? Надо было уехать. И Владимир Александрович узнал. Конечно, узнал. Только не хочет делать скандала за ужином. А после ужина подойдет и скажет: «Милостивый государь. Извольте вас попросить на пару слов; — или просто передаст карточку. — Об условиях переговорите с секундантами». И потом об этой истории со всеми подробностями будет трубить по всем гостиным. Это ужасно. А этот длинношеий цыпленок, как назло, молчит. Ну, чтобы сказать? Нет решительно нечего. Вот если улыбнуться, так снисходительно и заметить: «Как странно, нам не о чем говорить». Но она не найдет этой тонкости, примет за дерзость…

— Философ, философ! Вы мало занимаете свою даму.

Боря оглядывается. За столом Ксения Эразмовна с бокалом шампанского. И от того, что она не улыбается, несмотря на ее мягкий голос, кажется, что она делает выговор. Боря краснеет и в глубине души просто сердится, и от этого еще больше краснеет, делается пунцовым.

— Вера Арнольдовна, пью за вашего философа брата, но его необходимо растормошить.

— Почему я такой? Почему я такой неловкий? Боря недоволен собой, недоволен вечером. Вот Карлуша Маслов. Он так умеет обращаться с барышнями, так всегда поддерживает разговор а между тем… Да, если бы даже… и то я не мог бы говорить. Вероятно, было бы еще смешнее.

— Бобик, ты чем-то недоволен?

— Нет, нет.

— Эдуард Францевич, ведь он чем-то недоволен?

— Мне кажется Борис Арнольдович немного не в духе?

— Я? Нет. Совсем в духе. Только устал. Я ведь не привык к вечерам. Живу отшельником.

— Ах, неправда, неправда, он все выдумывает.

— Давайте, чтобы развеселить вашего брата, поедемте на острова, освежимся.

— Ах, как чудно. Бобик, Бобик, конечно да?

— Мне все равно. Пожалуй.

— Ах, какая снисходительность. Самому хочется больше, чем мне.

— Нет, тебе больше.

— О, эта ссора так очаровательна, я так жалею, что у меня нет сестры. Значит едем.

С маленькой сворачиваем на большую улицу. От фонарей снег желтоватый. Верочка кутается в шубу, под руку с Эдуардом Францевичем. Боря думает. Зачем иду я? Я совсем лишний, а он милый, этот Эдуард Францевич.

— Вот здесь. Это наш подъезд. Да. Спасибо. Заходите. Будем рады. Мы с братом здесь недавно.

— Это квартира сенатора Релидова?

— Да. Вы его знаете?

— Я встречался с ним у фон Корн. Он сегодня не был?

— Это мой дядюшка. Наш дядюшка. Он сегодня вероятно занят, мы его мало видим.

Эдуард Францевич целует Верину руку, звенит шпорами, улыбается.

— Было так хорошо проехаться. Спасибо.

— И мне, и нам… — Верочка кивает головой.

Падает крупный снег на шубу, на Борино пальто.

— Бобик, Бобик, как в сказке снег. Особенный такой. Правда? Он, душонок, душонок. Правда?

Лаврентий медленно открывает дверь. Должно быть, он не привык к таким поздним возвращениям.

— Прикажете кушать? В маленькой столовой накрыто.

— Нет, мы ужинали.

— Я думаю об отце. Знаешь, ведь он был далеко.

— Нет, мама очень любила.

Пауза.

— Знаешь, во время поездок этих страшно мучилась. Это только так казалось, что вся в хозяйстве, это только для отвода.

— Ты думаешь?

— Да. Да. Я не думаю, я знаю, хорошо знаю.

Пауза.

— Но для нас, детей, т. е. тебя и меня, Сережу считать нельзя, он маленький.

— Это потому, что дела. Ты знаешь ведь.

— Нет. Нет. Это не то. Бывают и дела, и все, и можно успеть.

— Что успеть?

— Поговорить… и вообще.

— Ну, поздно. Я ложусь.

— Нет, подожди, ты всегда так на интересном месте. Я только, что хотел спросить. Ведь Эдуард Францевич славный?

Верочка краснеет.

— Ну конечно, я ведь я же первая сказала.

— Первая, но теперь ты не то… ты почему-то не хочешь говорить о нем.

— Глупости. Ты просто спать хочешь.

— Ах, нет, Вера, я, правда. Ты ведь была в Александринке?

— Когда?

— Ну, вот на днях. И Эдуард Францевич был. Ну, с Эдуардом Францевичем?

— Была, была, ну и…?

— Нет. Ничего.

— Вера.

— Что?

— Ты не откровенна.

— Ах, милый, ну ведь и ты…

— Я бы все-все сказал, но ведь ты помнишь? Тебе нельзя говорить.

— Опусти занавеску, Бобик, нет, не так, касалапик, иди спать, потом поговорим. Боже. Какой ты глупый, Боби, глупый. Ну, понимаешь, не теперь. Я сама ничего не понимаю. Помнишь, как в детстве, на своем языке: бея, бе, ни, бе че…

— Как странно, Кирюша, на этом же месте.

— Да, почти. Немного дальше было, вот там.

— Ах, да, но это все равно. Вы куда?

— Я по делу, недалеко.

— Николай Архипович?

— Нет. Но по его делу. — Кирилл улыбается. — Ведь все дела его — мои дела. А вы? Это не хорошо. Забросили нас. Давно не были. Это очень нехорошо.

— Нет, я не забросил. Вы знаете, Кирюша, это иногда приятно, очень. Раз, понимаете? Для перелома. Для… ну, когда вы еще не перебродили. Это важно. Такое очищение. Но не всегда. И потом, у меня отец умер, знаете? Я живу у дяди. Приехала Вера. Сестра. Хлопоты. Уроки. У меня тут не далеко урок, за углом, вот этот коричневый дом.