Марсель Пруст - По направлению к Свану

— А разве у него есть хвост, чтоб вилять? — спросил доктор.

— Для вас, — продолжал Форшвиль, — интеллигентность — это светская болтовня, это умение втираться?

— Доедайте же, нужно убирать тарелки! — с раздражением в голосе сказала г-жа Вердюрен Саньету, который был так поглощен своими мыслями, что позабыл о еде. Но она тут же, видимо, устыдилась своего тона: — Да нет, вы не торопитесь, это я только так сказала, чтобы других не задерживать.

— Есть любопытное определение интеллигентности у этого мирного анархиста Фенелона… — с расстановкой заговорил Бришо.

— Слушайте! — обратилась г-жа Вердюрен к Форшвилю и к доктору. — Сейчас он нам расскажет, как определял интеллигентность Фенелон [144]; это же интересно; не каждый день можно услышать такие вещи.

Но Бришо ждал, когда Сван даст свое определение. А Сван молчал, и эта его уклончивость сорвала блестящее состязание, которым г-жа Вердюрен надеялась угостить Форшвиля.

— Вот он так же и со мной! — капризным тоном сказала Одетта. — Хорошо хоть, что не я одна, с его точки зрения, до него не доросла.

— Эти самые де Ла Тремуй, которых госпожа Вердюрен обрисовала нам с такой невыгодной стороны, не ведут ли они свое происхождение от тех, с кем эта милая снобка госпожа де Севинье, по ее собственному признанию, была счастлива познакомиться, потому что это знакомство было выгодно для ее крестьян? — особенно выразительно подчеркивая слова, спросил Бришо. — Правда, у маркизы была еще одна причина, более для нее важная: литераторша в душе, она присматривалась к каждому человеку, чтобы потом описать его. И вот из дневника, который она аккуратно посылала дочери, явствует, что де Ла Тремуй, хорошо осведомленная благодаря своим обширным связям, делала иностранную политику.

— Да нет, это, наверно, однофамильцы, — наугад сказала г-жа Вердюрен.

Саньет, поспешив передать метрдотелю свою еще полную тарелку, опять погрузился в задумчивость, но затем встрепенулся и начал, смеясь, рассказывать, как он обедал с герцогом де Ла Тремуй и как на этом обеде выяснилось, что герцог не знает, что Жорж Санд — псевдоним женщины. Благорасположенный к Саньету Сван стал было приводить примеры, свидетельствовавшие о том, что подобное невежество — вещь немыслимая для человека такой культуры, как герцог, и вдруг замолчал: он понял, что Саньет не нуждается в доказательствах, ибо ничего этого не было — все это он только что выдумал. Этот прекрасный человек страдал оттого что Вердюрены считали его очень скучным, а так как он сознавал, что сегодня он особенно бесцветен, то решил хоть под конец обеда позабавить общество. Сдался он мгновенно и, словно заклиная Свана не продолжать бесполезный спор, с несчастным видом человека, убедившегося, что потерпел неудачу, малодушно забормотал: «Вы правы, вы правы, но если я что-то и спутал, то ведь это же все-таки не преступление», — и теперь уже Свану хотелось уверить его, что все, конечно, так и было и что это презабавно. Прислушивавшийся к их разговору доктор подумал, что сейчас кстати было бы сказать: Se поп e vero, но побоялся попасть впросак.

После обеда к доктору подошел Форшвиль.

— Наверно, когда-то госпожа Вердюрен была недурна, и потом, с ней можно поговорить обо всем, а для меня это самое важное. Конечно, она уже отцветает. А вот госпожа де Креси дамочка бедовая, у этой, канальство, чертенятки в глазах так и прыгают! Мы говорим о госпоже де Креси, — обратился он к Вердюрену, когда тот, покуривая трубку, подошел к ним. — На мой взгляд, женщина буйного нрава…

— По мне, лучше целый лес буянок, но только без лесбиянок, — живо перебил его Котар: озабоченный тем, как бы ввернуть этот избитый каламбур, он все ждал, чтобы Форшвиль перевел дух, и боялся, что если разговор примет другое направление, то каламбур окажется уже неуместным, проговорил же он его с той преувеличенной развязаностью и самоуверенностью, за которыми скрывается холодное волнение, с каким человек повторяет что-нибудь заученное. Знавший этот каламбур Форшвиль из вежливости посмеялся. Зато Вердюрен сделал вид, что ему очень смешно: недавно он открыл способ изображать веселое расположение духа, не похожий на способ, применявшийся его женой, но такой же простой и понятный. Он начинал подергивать головой и плечами, как человек, который давится хохотом, а потом закашливался, словно в горле у него першило от дыма. И, не выпуская трубки изо рта, он мог до бесконечности разыгрывать удушье и приступ смеха. Между тем сидевшей напротив госпоже Вердюрен что-то рассказывал художник , отчего она, прежде чем уронить голову на руки, зажмурилась, и в эту минуту супруги являли собой две маски, по-разному олицетворявшие веселье.

Надо заметить, что Вердюрен поступил благоразумно, не выпустив трубку изо рта, потому что Котару понадобилось на минуточку удалиться, и он полушепотом произнес шутку, которую от кого-то недавно слышал и которую в подобных случаях всякий раз повторял: «Мне нужно посетить кабинет задумчивости», — после чего Вердюрен снова закашлялся.

— Послушай, вынь трубку изо рта — ведь ты же задохнешься, если будешь делать над собой такие усилия, чтобы удержаться от смеха, — заметила г-жа Вердюрен, предлагавшая гостям ликеры.

— Какой прелестный человек ваш муж, по части остроумия он кого угодно за пояс заткнет, — сказал г-же Котар Форшвиль. — Благодарю вас. Такой старый солдат, как я, всегда рад приложиться к рюмочке.

— Господин де Форшвиль находит, что Одетта обворожительна, — сообщил Вердюрен жене.

— А ей бы хотелось как-нибудь пообедать с вами. Мы это уладим, но втайне от Свана. Понимаете, он немножко связывает. Конечно, это не значит, что вы не должны приходить к нам ужинать, — мы надеемся видеть вас у себя очень часто. Скоро потеплеет, и мы постоянно будем ужинать на свежем воздухе. Вы не против скромных ужинов в Булонском лесу? Прекрасно, прекрасно, это будет очень мило. Вы что же это, намерены сегодня сидеть сложа руки? — крикнула она молодому пианисту, чтобы «новенький» такого полета, как Форшвиль, убедился и в остроте ее языка, и в ее тиранической власти над верными.

— Господин де Форшвиль только что прохаживался на твой счет, — сказала г-жа Котар мужу, когда тот вернулся в гостиную.

А муж, все еще увлеченный мыслью о благородном происхождении Форшвиля, — мыслью, которая занимала его с начала ужина, сообщил ему:

— Я сейчас лечу одну баронессу, баронессу Пютбу. Пютбу участвовали в крестовых походах, ведь так? Где-то в Померании у них есть озеро величиною с десять площадей Согласия. Лечу я ее от уродующего ревматизма, женщина она прелестная. Кажется, госпожа Вердюрен с ней знакома.

Когда, немного погодя, Форшвиль опять остался вдвоем с г-жой Котар, это дало ему возможность дополнить лестный отзыв о муже: