Бруно Шульц - Трактат о манекенах

Исполненные рвения чернобородый и отец под руку вышли из лавки, провожаемые снисходительными взглядами приказчиков. Сразу же за дверью гильотина ночи одним ударом отрубила им головы, и они булькнули, упав во тьму, как в черную воду.

Кто изведал бездонность июльской ночи, кто измерил, сколько саженей приходится лететь вглубь в пустоте, в которой ничего не происходит? Пролетев через всю эту черную бесконечность, они опять стояли у дверей лавки, как будто только что вышли, вновь обретя утраченные головы со вчерашними, еще не израсходованными словами на устах. Неизвестно, как долго они так стояли, монотонно беседуя, словно возвратились из дальнего путешествия, связанные товариществом мнимых приключений и ночных похождений. Хмельным жестом они сбивали на затылок шляпы, пошатывались на подгибающихся ногах.

Миновав освещенный портал лавки, они крадучись вошли в дверь дома и стали тихонько преодолевать скрипучие ступеньки лестницы. Так пробрались они на заднее крыльцо к окошку комнаты Адели и приникли к нему. Но они не могли увидеть ее; раскинув ноги, она лежала в тени, бессознательно, спазматически содрогалась в объятиях сна, откинув назад пылающую голову, фанатически отдавшаяся сновидениям. Отец и его гость стучали в черные стекла, пели срамные куплеты. Но она с летаргической улыбкой на приоткрытых губах странствовала, каталептически оцепеневшая, по своим дальним дорогам, недоступная, отделенная от них десятками миль.

Тогда, смирившись, они уселись на перилах балкона, шумно зевали во весь рот, барабанили ногами по доскам балюстрады. В поздний, неведомый час ночи они обнаружили, что их тела, неизвестно каким образом перенесенные на две узенькие кровати, покоятся на высоко вздымающихся постелях. Они плыли параллельным курсом, спя наперегонки, попеременно обгоняя друг друга усердным галопом храпа.

На каком-то километре сна, в какой-то точке черного этого беспространства — то ли сонный поток соединил их тела, то ли их сновидения незаметно слились в одно? — они ощутили, что, сжимая друг друга в объятиях, борются, сцепившись в тяжком неистовом поединке. В бесплодных усилиях они жарко дышали друг другу в лицо. Чернобородый лежал на отце, как ангел на Иакове. Но отец изо всех сил стиснул его коленями и, оцепенело отплывая в глухое отсутствие, украдкой еще крал короткую подкрепляющую дремоту между раундами. Так сражались они — за что? за имя? за Бога? за контракт? — боролись из последних сил в смертном поту, меж тем как поток сна уносил их в самые дальние, самые поразительные околицы ночи.

Утром отец легонько прихрамывал на одну ногу. Лицо его сияло. Перед самым рассветом он нашел готовое, блистательное завершение письма, которое тщетно искал столько дней и ночей. Чернобородого мы больше никогда не видели. На заре он уехал вместе с сундуком и свертками, ни с кем не попрощавшись. То была последняя ночь мертвого сезона. С той летней ночи для лавки начались семь долгих тучных лет.

Поездка оказалась долгой. На этой боковой, забытой линии поезд ходит лишь раз в неделю, и ехало в нем всего несколько пассажиров. До сих пор мне ни разу не доводилось видеть таких вагонов устаревшего типа, давно уже снятых с других направлений, — просторных, как комнаты, темных, изобилующих всякими закоулками. От их коридоров, поворачивающих под разными углами, от холодных, смахивающих на лабиринты купе веяло какой-то странной заброшенностью, что-то в них было даже пугающее. Я переходил из вагона в вагон в поисках местечка поуютней. Везде дуло, студеные сквозняки повсюду пробивали себе дорогу, проскваживая насквозь весь поезд. Кое-где на полу сидели люди с узелками, не осмеливаясь устроиться на чересчур высоких пустых диванах. Впрочем, их выпуклые клеенчатые сиденья были холодными, как лед, и липкими от старости. На пустых станциях в поезд не сел ни один пассажир. Без свистка, без шипения, словно бы в задумчивости, поезд медленно трогался и продолжал свой путь.

Какое-то время со мной ехал человек в драном железнодорожном мундире, молчаливый, погруженный в собственные мысли. Он прижимал платок к распухшему, воспаленному лицу. Потом и он куда-то исчез, видно, незаметно сошел на одной из станций. После него осталась примятая солома на полу, где он сидел, да старый потрескавшийся чемодан, который он забыл.

Ступая по соломе и мусору, я неуверенным шагом переходил из вагона в вагон. Распахнутые настежь двери купе раскачивались от сквозняка. Нигде ни души. Наконец я наткнулся на кондуктора в черном мундире, какие носили железнодорожники, служащие на этой линии. Он обмотал шею толстым платком и упаковывал свои вещи — фонарь, журнал дежурств.

— Подъезжаем, сударь, — бросил он, глянув на меня какими-то совершенно белыми глазами.

Поезд медленно останавливался без шипения, без грохота, словно с последними клубами пара из него постепенно уходила жизнь. Встал. Тишина и пустота, нет даже здания вокзала. Кондуктор вылез и показал мне, в какой стороне находится санаторий. Я пошел с чемоданом по белой узкой дороге, вскоре углубившейся в темную чащу парка. Не без любопытства я присматривался к пейзажу. Дорога, по которой я шел, постепенно поднималась и вывела меня на вершину пологой возвышенности, с которого открывался весь горизонт. День был серый, пригасший, без акцентов. И, быть может, под воздействием этой тяжелой, бесцветной атмосферы виделась такой темной огромная чаша горизонта, на которой выстраивался обширный лесистый ландшафт, составленный из послойно расположенных полос лесов, все более далеких и все более серых, стекающих, спадающих плавными потоками то с левой, то с правой стороны. Весь этот исполненный значительности темный пейзаж словно бы едва заметно перетекал в себе, перемещался мимо самого себя, подобно укрытому многослойными тучами небу, полному затаенного движения. Текучие полосы и шляхи лесов, казалось, шумели и вырастали из этого шума, как морской прилив, незаметно наступающий на берег. В темной динамике лесистой местности высокая белая дорога вилась, словно мелодия, по хребту широких аккордов, теснимая напором мощных музыкальных масс, которые в конце концов поглощали ее. Я сломил ветку на придорожном дереве. Зелень листьев была темная, почти черная. То была поразительно насыщенная чернота, глубокая и благодетельная, как подкрепляющий, восстанавливающий силы сон. Все серые оттенки пейзажа были производными этого единственного цвета. Такой тон ландшафт порой принимает и у нас в пасмурные летние сумерки, напитанные долгими дождями. Точь-в-точь такая же глубокая и спокойная отрешенность, такое же безучастное окончательное оцепенение, которое уже не нуждается в утешении красок.