Альберто Моравиа - Конформист

— Ну, ты будешь одеваться?.. Если мы хотим ехать, надо поторопиться.

Да-да, сию минуту. — Легкая, словно тень, мать на цыпочках пересекла комнату, по дороге подобрала на стуле розовый халат и, набросив его на плечи, открыла дверь ванной комнаты и скрылась там.

Едва мать вышла, Марчелло подошел к окну и распахнул его. Воздух снаружи был тепл и неподвижен, но он испытал резкое облегчение, словно перед ним был не душный сад, а ледник. Одновременно ему почудилось за спиной движение тяжелого воздуха, насыщенного запахом разложившихся духов и собачьей вонью, который, постепенно перемещаясь, медленно вытекал в окно, растворялся в пространстве, словно огромная воздушная рвота, изрыгнувшаяся из глотки наполненного зловонием дома. Марчелло долго стоял так, глядя вниз на густую зелень глициний, обвивших ветвями окно, потом повернулся лицом к комнате. Снова беспорядок и запустение поразили его, на сей раз вызвав скорее грусть, чем отвращение. Он вдруг вспомнил, какой мать была в молодости, и его охватило уныние от упадка и разложения, превративших ее из прежней девочки в нынешнюю развалину. Что-то непонятное, непоправимое лежало в основе этого превращения — не возраст, не страсти, не финансовое разорение, не скудный ум, не какая-либо определенная причина. Это было что-то, что Марчелло чувствовал, не умея объяснить, и что составляло единое целое с ее жизнью, более того, некогда было главным ее достоинством, а затем таинственным образом превратилось в губительный порок. Он отошел от окна и приблизился к комоду, на котором среди множества безделушек стояла фотография матери в молодости. Глядя на тонкое лицо, невинные глаза, прелестный рот, он с ужасом спрашивал себя, почему она не такая, как прежде. В этом вопросе вновь оживало его всегдашнее отвращение ко всякому проявлению упадка и разложения, но оно становилось непереносимым от горьких угрызений совести и чувства сыновней скорби: возможно, по его вине мать так опустилась, возможно, если бы он любил ее больше или по- иному, она не дошла бы до такой непоправимой убогости и запущенности. При этой мысли глаза его наполнились слезами, так что фотография стала видеться ему как в тумане, и он с силой тряхнул головой. В ту же минуту дверь ванной комнаты распахнулась, и мать, в халате, появилась на пороге. Она сразу прикрыла глаза рукой и воскликнула:

— Закрой, закрой окно!.. Как ты можешь переносить этот свет?

Марчелло опустил жалюзи, затем приблизился к матери, взял ее за руку, усадил рядом с собой на край кровати и ласково спросил:

— А как тебе, мама, удается переносить этот беспорядок?

Она неуверенно и смущенно взглянула на него:

Не знаю, как это получается… мне надо бы всякий раз, как я беру какую-нибудь вещь, класть ее на место… но я как- то все позабываю…

Мама, — вдруг сказал Марчелло, — у каждого возраста — свои приличия… Почему ты позволила себе так распуститься?

Он сжимал ей руку, в другой руке она держала вешалку, с которой свисало платье. На какое-то мгновение ему показалось, что он разглядел в этих огромных, по-детски печальных глазах осознанную боль: действительно, губы матери слегка дрогнули. Вдруг внезапное раздражение стерло с ее лица следы всякого волнения. Она воскликнула:

Все, что я есть, все, что я делаю, — тебе не нравится, я знаю… ты терпеть не можешь моих собак, мои платья, мои привычки… Но я еще молода, дорогой мой, и хочу наслаждаться жизнью на свой лад… А теперь оставь меня, — заключила она, резко отдернув руку, — не то я никогда не оденусь.

Марчелло ничего не сказал. Мать прошла в угол комнаты, сбросила халат, упавший на пол, затем открыла шкаф и надела платье, смотрясь в зеркало на дверце. Теперь, когда она была одета, еще заметнее стала крайняя худоба острых бедер, сутулых плеч и ввалившейся груди. Мать посмотрелась в зеркало, поправила волосы рукой, затем, подпрыгивая, среди множества туфель, разбросанных по полу, выбрала одну пару и надела ее.

— Можем ехать, — сказала она, взяв из комода сумочку и направляясь к двери.

— Ты не наденешь шляпу?

— Зачем? Это совсем не нужно.

Они стали спускаться по лестнице. Мать проговорила:

— Ты мне ничего не сказал о своей свадьбе.

— Я женюсь послезавтра.

— А куда ты едешь в свадебное путешествие?

— В Париж.

Традиционный маршрут, — заметила мать. Оказавшись в вестибюле, она подошла к кухонной двери и предупредила кухарку: — Матильда, умоляю… до наступления темноты загоните собак в дом.

Они вышли в сад. Черная, тускло поблескивавшая машина поджидала их за деревьями, на въездной аллее. Мать сказала:

— Значит, ты хочешь поселиться здесь, со мной?.. Хотя твоя жена мне не симпатична, я бы пошла на эту жертву… и потом, здесь столько места.

— Нет, мама, — ответил Марчелло.

Предпочитаешь жить с тещей, — легко сказала она, — в этой ужасной квартире — четыре комнаты и кухня.

Она нагнулась и сорвала травинку, но при этом пошатнулась и упала бы, если бы Марчелло не поддержал ее, схватив за руку. Он ощутил под пальцами слабую, дряблую плоть, которая, казалось, вращалась вокруг кости, словно тряпка, привязанная к палке, и вновь почувствовал к матери сострадание. Они сели в машину, дверцу им открыл Альбери, держа в руках фуражку. Затем он сел на свое место и выехал на улицу. Марчелло воспользовался тем, что Альбери снова вышел из машины, чтобы закрыть ворота, и сказал матери:

Я бы охотно стал жить у тебя… если бы ты уволила Альбери и навела в своей жизни порядок… прекратила бы эти инъекции.

Она искоса взглянула на него непонимающим взглядом. Но тонкий нос задрожал, и эта дрожь сообщилась маленькому увядшему рту, растянувшемуся в бледной, судорожной улыбке:

— Знаешь, что говорит доктор?.. Что однажды я могу от этого умереть!

— Тогда почему ты не перестанешь?

— Скажи мне, почему я должна перестать?

Альбери снова сел в машину, водрузив на нос темные очки. Мать наклонилась вперед, положила руку ему на плечо. Рука была худая, прозрачная, с натянувшейся на косточках кожей, покрытая красными и синеватыми пятнами, ногти отливали чернотой. Марчелло хотел бы не смотреть, но не мог. Он видел, как рука движется по плечу мужчины, а затем, лаская, легонько щекочет ему ухо. Мать сказала:

— А теперь едем в клинику.

— Хорошо, синьора, — ответил Альбери, не оборачиваясь.

Мать подняла разделительное стекло и откинулась на подушки, в то время как машина плавно тронулась с места. Искоса взглянув на сына, она сказала, к удивлению Марчелло, не ожидавшего такого проявления интуиции:

— Ты злишься, потому что я приласкала Альбери, не так ли?

Говоря это, она смотрела на него со своей детской потерянной и слегка судорожной улыбкой. Марчелло не удалось стереть с лица выражение досады. Он ответил: