Эрнст Юнгер - Рискующее сердце

Мысль о воздушном бое, в который человек вовлекался бы под воздействием наркотика, при ближайшем рассмотрении как будто сбивает с толку, но она подтверждает, что жизнь втягивается в совершенно фантастические положения, в пространства настолько чуждые, что их предпочитают замалчивать, и представления о них имеют с ними мало общего. Если уже в нормальных условиях имелось нечто превышающее всякий опыт, как если бы грезу «Тысячи и одной ночи» пронизали все современные энергии, то в них вторглась еще одна, неслыханная греза и, оперируя переживанием фантасмагорического как заранее заданным базисом, вознесла это нечто до новой душевной потенции. Между прочим, явление, таившееся за этой завесой, сотканной временем, издавна возбуждало внимание поэтов; образы Аякса {90}, неистового Роланда, также брата Медардуса {91}и Дон Кихота связаны с ним. Таков способ рассмотрения, совмещающий область сна и область яви, как два прозрачных стекла, наведенных на душевный фокус.

Так, я любил тогда представлять себе возвышенные мечтания человека, который из страха перед страхом облек свои нервы мягкой белой ватой оцепенения и под обманчивой защитой самодеятельного обезболивания, наедине с тысячами образов и мыслей, навеянных дурманом, чертил над облаками свои одинокие круги. Может быть, он даже постреливал с чувством безразличия, когда случалось, если уж так заведено. Возможно, в то мгновение, когда он лежал в траншее при завывании проволоки, ему открывался мир дивных прозрений, и он располагал неограниченным временем, чтобы додумать свои мысли, прежде чем снова выстрелить. Да и, может быть, цепь образов как раз в нем осмысленно замкнулась, и лучи всех мыслей сосредоточились в центре последнего, окончательного завершения, когда снаряд попал в него с той загадочной необходимостью, которой отличается точка, где пересекаются греза, сон и пробуждение в дребезжащем звуке будильника.

Но истинное содержание всех этих жизненных форм, таких однократных, единственных, невозвратимых, даже если действительно был глаз, увидевший, воспринявший, почтивший все это, или это была всего лишь беглая игра, как будто волна прошумела на побережье вечности, а мы все это тем не менее подтверждаем и должны по возможности оценить нашими несовершенными средствами, — все это лишь глубочайшая боль, не угасающая за этими представлениями.

Но мы все-таки обязаны сказать вместе с полевым капитаном Берналем Диасом, верным спутником Кортеса в удивительном пути через Мексику: кому, как не нам поведать обо всем пережитом здесь, ибо горы и облака на это не способны, хоть и видят всё.

В эти дни я случайно завязал знакомство с «Философией будуара» маркиза де Сада {92}. Это дух, вычитавший из своего Руссо {93}свою собственную последовательность, и напудренная, в папильотках, проза Кребийона, Кувре и Лакло относится к этой прозе так, как щегольская шпага кавалера — к широкому топору, обезглавившему его во время септембризад. Это земляной волк, с воем рыщущий по свалкам в своей непросыхающей липкой шкуре, всегда готовый наброситься на мясо, а пока подлизывающий кровь, пожирающий кал и падаль. Питье из красных кубков, как морская вода, от которой жажда еще неутолимее.

Поистине о многом говорит сама техника письма. Слова и фразы разрываются в клочья посредством тире, доводящих язык до удушья, чтобы он, надрываясь, хрипел и стонал; отсюда же при обозначении действий и вещей непрерывное нагнетание синонимов, которые явно и алчно нащупываются, — язык жгучими шипами впивается в мясо; отсюда же кавычки, при посредстве которых каждое слово выдается за похабное, так что предполагается безусловное соучастие читателя и автора в одном и том же преступлении; отсюда же манера среди обыденнейших разглагольствований говорить вдруг «невыразимые», вместо того чтобы сказать «штаны», придавая сценам свирепейшего насилия осязаемую наглядность нарочито внезапным чирканьем чопорности.

Некоторое время назад я случайно распознал поучительное missing link, [40]любопытную переходящую формацию: почти уже никому не известный, давнишний роман Дюлорана «Кум Матьё, или Распутство человеческого духа»; автор умер в тюрьме, куда попал за сочинение атеистических книг. В этом романе выступает жуткий патер Иоганн, и в нем добродетель, исповедуемая Руссо, уже с полной отчетливостью вычленяет из себя то скотство, которое скрыто в ней как одно из основных ее качеств. Мне приятно, что, прочитав «Confessions» [41]очень рано, еще до войны, я воспринял ее внутренним чувством, как она есть: как постыдную книгу.

Но маркиз де Сад не постыден, он преступен. Потому и для чтения он куда более пригоден, чем Руссо. Жизнь представлена у него, правда, в ненормальном и крайне отвратительном проявлении, но все-таки с когтями, с рогами, с клыками для борьбы. Не отрекаясь от себя в своем отродье, она изображает сама себя и в дьявольском одиночестве требует закона против себя самой. Здесь кроется причина, по которой анархист мне гораздо симпатичнее коммуниста: соотношение между ними весьма напоминает соотношение между маркизом де Садом и Руссо. Точно так же преступник, и прежде всего прирожденный, симпатичнее нищего.

Кто принимает героическое мировоззрение как обязывающее, тот не может не чувствовать, что боль, причиняемая насилием, переносится легче, чем боль, вызванная отравленным оружием сострадания. Преступник — человек, объявляющий войну; ну, хорошо, он сам ничуть не удивлен, когда с ним поступают по обычаю войны, ибо такое последствие уже заключалось в его предпосылках и тем более само собой разумелось, если он был злобен от природы, а не принадлежал к мелким буржуазным воришкам по случаю, которых производит обстоятельство и которые также случайно могли бы остаться честными. Бывает и неумолимая позиция, по-человечески куда более близкая преступнику, чем современная гуманность; в своем исследовании о процессе Жиля де Рэ {94}Гюисманс подчеркнул это с непревзойденным совершенством, назвав ее белым пламенем средневековой любви.

Соответственно можно отозваться о позиции анархиста, но не о коммунизме, не о немецком коммунизме, таящем в себе гораздо меньшую примесь анархии, чем, например, русский коммунизм; немецкий коммунизм мелкобуржуазен до крайности, акционерное общество в стиле дачно-садового товарищества, чей основной капитал — боль, чьи реакции, чья цель — не уничтожение, а особая скучнейшая форма эксплуатации существующего порядка.

На этот порядок посягают не как на качество, о чем следовало бы говорить немедленно и по поводу любого возможного порядка, а лишь в отношении одной из его количественных особенностей, так что каждый маховик по-прежнему крутится, а в существенном ничего не меняется, о чем и подумать было бы нелепо. Этому соответствует позиция, хотя и не отказывающаяся, по меньшей мере, от военной тактики и применения силы, но основой подобных действий считающая не нужду в них, совершенно независимую от внешних вещей, а страдание и сострадание, к тому же все еще относящиеся лишь к материальным условиям.