Марко Вовчок - Катерина

Приходит — барыня гневается: «Как смела без спросу уйти!» — грозит и кричит. А Катерина слушает и все о чем-то думает-думает.

И с того дня стала она такая ласковая, такая приветливая. Бывало, как одна сидит да глянет — суровая и строгая, словно осуждает кого; а чуть услыхала чей голос, увидала кого — сейчас усмехнется и глянет ласково.

И пигь бросила. Мы думаем: «Слава богу! Слава знахарке, — вылечила!»

Заболела у нас девочка. Катерина и говорит ее матери:

— Полечу я вашу дочку!

Та молчит, — боится соглашаться.

А Катерина:

— Не бойся, не бойся! Я знаю, чем ее лечить, и вылечу.

«И вдруг я ей поверила, — говорила потом та женщина, — отдала дочку, — она и вылечила. Ночи над нею просиживала вместе со мною, да еще, бывало, я истомлюсь, забудусь, а проснусь — она все не спит, все на мою дочку глядит…»

Вылечила она другого, третьего и стала уж всех лечить в деревне. И по чужим ее селам даже брали — везде она помогала.

Взяли ее раз куда-то далеко к болящей. Барыня всегда ее отпускала и любила, когда ей, бывало, Катерина гостинчик какой привезет, хоть калачик, что ли. Ну, еще и то, что все ей кланялись за Катерину и ублажали ее. А она может и пустить, может и не пустить, — в ее воле… Вот была Катерина в отлучке, а я тогда и заболей: грудь у меня ноет, знобит меня, горю — тяжело приходится. Ну, думала матушка: «Повезу я тебя к старухе; она еще лучше Катерины лечит».

Приехали мы туда. Избушка стоит; крыша взъерошенная, двери скрипливые. Вошли — крошечная старушоночка лежит да охает. Я гляжу на нее пристально — дряхлая, чуть живая.

— Бабушка, помогите! — говорю.

— Помоги мне, господи, да прибери скорей! — простонала. — Я давно уж из ума выжила, дитятко!

— А вот, — говорю, — вы нашу Катерину-то вылечили, — как рукой сняли.

— Чудна ваша Катерина! — отвечает. — Приходит ко мне, спрашивает: «Как мне на свете жить?» А сама во все глаза глядит на меня, — перепугала. Живи, касатка, как люди, говорю, да перекрестись, да молитву прочитай: на тебя напущено. Она села, перекрестилась и заплакала. А тут у меня травы висят по стенам, и на окне на солнушке сушились. «На что тебе трав столько?» — спрашивает. «Людям помогаю». — «Помоги же и мне, родная!» — «Да что у тебя болит-то? Скажи!» — «Душа моя болит!» — проговорила тихо, а у самой слезы потекли. «А голова не болит?» — «И голова болит, и вся я больна!» Вот я ей травку даю; она поклонилась и пошла. Я было вздремнула, слышу — опять стучатся, опять она. — «Что тебе?» — «Научи меня, родная, какими ты зельями лечишь?» Я рассердилась и гоню ее, а она уж так-то плачет, разливается: «Не научишь, то убей меня тут! Все равно я пропаду… я вот, — говорит, — уж сколько маялась на свете — все пусто да пусто, никого не радую, и никто меня не веселит, и дела у меня нет душевного никакого». Я думаю — дуреет она, а жалко мне ее. Я там и показала ей кое-что, больше для утехи ей. Где ж, думаю, где ей запомнить! А она ведь запомнила все. Начала, слышу, уж сама лечить. Досадно мне и обидно было, что она у меня кусок хлеба отбивает. Раз она пришла, и полны руки трав. Я ее неласково встречаю, а она словно не видит. «Знаешь эти травы, бабушка?» — «Не знаю, — говорю, — да и знать-то не хочу». — «Нет, — говорит, — ты возьми. Я тебе это принесла. Полезные травы, целющие!» — «Ты на чем их испробовала-то, что ручаешься?» — «Да на себе, бабушка». — «Как на себе?» — «А так, — говорит, — ведь я прежде-то всегда сама попью: не свалит, — тогда и людям даю». Удивила она меня, ей-богу! А говорит-то ведь так, что сердце ей верит. И вот с той поры она мне травы-то всякие носит. Спасибо ей, не обидела меня за мою науку.

Мало помогла мне старушка. Катерина приехала — вылечила. Она, бывало, только за голову возьмет, тихо да нежно, бережно так, и то уж полегчает тебе.

И всегда она прежде, бывало, спросит:

— Нет ли печали у тебя на сердце? Расскажи мне.

Я и говорю ей раз:

— Что рассказывать-то? Чужая печаль никому не горька, чужая беда никому не разумна!

— Уж мне ли не разумна? — ответила. — Мне ли не горька? Нету на свете белом мне чужой печали, — все моя печаль. Пожила бы ты с мое — узнала бы!.

Удивилась я, слыша такую речь, и промолвила:

— А муж-то твой?

Она не рассердилась, нет! Только подумала немного и сказала:

— И его печаль- моя печаль, да не мое дело помочь ему! Не своей волей за беду я ему стала; а у него воля была неразумная.

Кажись, спокойна она стала, довольна стала, а не по дням, по часам разрушало ее. Поседела вся, и глубокие морщины такие по высокому челу легли. А все сказки сказывала, все пела по-прежнему, — еще лучше, кажись! Бывало, плачешь-плачешь, и еще плакать хочется, слушаючи.

А как она захворала, сколько людей собралось к ней! Плач-то какой! Горя-то сколько! Муж любил ее сильно; сам на человека не похож стал; плакал над ней, бывало, по целым часам, убивался страх как!

Она все молчала и смотрела на всех, словно задумавшись. Раз только, перед смертью уж, проговорила, будто себя не помня:

— Люди вы бедные! Люди вы горемычные!.

1859