Чарльз Диккенс - Жизнь и приключения Мартина Чезлвита

— Она достойна всех жертв, которые я принес, — сказал Мартин, скрестив руки и глядя на пепел в очаге, словно подводя итоги своим прерванным размышлениям. — Вполне достойна. Никакие богатства, — тут он потер подбородок и задумался, — не могли бы вознаградить меня за утрату такой девушки. Не говоря уже о том, что, добиваясь ее любви, я следовал собственной склонности и препятствовал эгоистическим планам других, которые не имели на это никаких прав. Она вполне достойна, более чем достойна, всех жертв, которые я принес. Да, достойна. Несомненно!

Эти размышления, может быть, дошли до Марка Тэпли, а может быть, и не дошли, ибо хотя они отнюдь не предназначались для него, все же были произнесены вслух, тихим, но внятным голосом. Во всяком случае, он стоял, глядя на Мартина с неописуемым и весьма сложным выражением лица до тех пор, пока тот не пришел в себя и не взглянул на Марка; тогда Марк отвернулся и поспешно занялся приготовлениями к дороге, молчком, не произнося ни одного членораздельного звука и только улыбаясь особенно мрачной улыбкой. Однако, по тому, как кривилось его лицо и шевелились губы, можно было догадаться, что он облегчил душу своим излюбленным словцом: „Весело!“

на, мотив „Да здравствует Колумбия!“

Темная, непроглядная ночь; люди укрылись в постелях или жмутся поближе к огню; нищета, не пригретая благотворительностью, мерзнет на углах улиц; колокольни еще гудят от слабого дрожания колокольных языков, отдыхающих после заунывного возгласа „Час!“. Земля одета траурным покровом, словно после вчерашних похорон; группы темных деревьев печально колеблют огромные султаны траурных перьев; все притихло, все молчит, объятое глубоким покоем, кроме быстрых облаков, скользящих мимо луны, да осторожного ветра, который гонится за ними по земле и то замирает, прислушиваясь, то с шорохом бежит дальше, то опять застывает на месте, то крадетесь, как индеец по следу.

Куда же мчатся так быстро облака и ветер? Если, подобно злым духам, они отправляются на сборище темных сил, то среди каких буйных просторов держат совет стихии и куда они устремляются в своем страшном веселье?

Сюда! На волю из тесной тюрьмы, которая зовется Землей, на простор водной пустыни. Здесь они свирепствуют, ревут, свистят и воют всю ночь напролет. Гулко доносятся сюда голоса из пещер на побережье того островка, что спит так спокойно за тысячи миль отсюда среди бушующих волн; сюда, навстречу им, рвутся вихри из неведомых пустынь мира. Здесь, не зная удержа, разъярившись на воле, они борются и бушуют до тех пор, пока море не взыграет еще бешенее, и тогда все кругом неистовствует.

Все дальше, дальше, дальше, по бесконечным бушующим пространствам катятся длинные вздымающиеся валы. Горы и пропасти то появляются, то исчезают, и там, где сейчас была гора, разверзлась пропасть, и вдруг все обращается в кипящую громаду стремительно мчащейся воды. Погоня и бегство, и бешеный откат волны за волной, и яростная борьба, и все рассыпается пеной, белеющей в черной тьме. Беспрестанно меняя место, и форму, и цвет, непостоянные во всем, кроме вечной борьбы, дальше, дальше, дальше катятся волны; и все темнее становится ночь, и все громче завывание ветра, и все грознее и оглушительнее рев миллиона голосов над океаном, как вдруг среди шума бури раздается яростный вой: „Корабль!“

Он несется вперед, отважно сражаясь со стихиями, и гнутся его высокие мачты, и дрожит под ударами обшивка; он несется вперед, то возносясь на гребни волн, то падая в провалы между ними, словно прячась на мгновение от ярости моря; и голоса бури в воздухе и на воде вопиют еще громче: „Корабль!“

И все же он стремится далее; и, заслышав этот вопль, разгневанные волны поднимают седые головы и заглядывают через плечо друг другу, чтобы подивиться на его дерзость, и толпятся вокруг корабля, насколько видно во тьме морякам, стоящим на палубе, и топят одна другую, и вновь возникают, привлеченные бог весть откуда грозным любопытством. Высоко над кораблем разбиваются они, и ревут, и бушуют вокруг; и, уступая место другим, исчезают со стоном, в тщетном гневе разлетаясь в прах. И все же он отважно несется вперед. И хотя всю ночь теснятся вокруг него беспокойные орды и рассвет открывает бесконечное пространство бурлящей воды, неутомимо атакующей корабль, — он все идет вперед, и горят на нем тусклые огни, и люди в каютах спят, как будто пагубная стихия не глядит в каждую щель и могила утонувших моряков, прикрытая одною только доской, не разверзла под ногами бездонные глубины.

Среди спящих пассажиров находились Мартин и Марк Тэпли, которые забылись тяжелым сном, утомленные непривычным движением, не чувствуя духоты в каюте и шума волн. Уже совсем рассвело, когда Марк проснулся, смутно припоминая, что видел во сне, будто он лег в кровать с четырьмя колонками, которая за ночь перевернулась вверх ногами. В этом было, однако, больше смысла, чем он полагал, так как первое, что он увидел, проснувшись, были его собственные пятки, глядевшие на него сверху вниз, как он рассказывал впоследствии, и поднятые почти перпендикулярно.

— Ну, — сказал Марк, приняв, наконец, сидячее положение после долгой и малоуспешной борьбы с качкой, — Это первый раз в жизни, что я стоял на голове всю ночь.

— Не надо было ложиться головой в подветренную сторону, — проворчал пассажир на одной из коек.

— Головой куда? — спросил Марк. Пассажир повторил свое замечание.

— Да уж, в другой раз не лягу, — сказал Марк, — посмотрю по карте, где находится эта самая сторона. А пока что могу дать и вам и всем прочим своим друзьям-приятелям совет еще лучше: никогда не ложитесь спать на корабле.

Пассажир недовольно пробурчал что-то в знак согласия, повернулся на другой бок и закрылся с головой одеялом.

— Потому что, — продолжал мистер Тэпли развивать свою мысль уже в монологе и понизив голос, — другой такой безмозглой твари, как море, не сыщешь. Оно никогда не знает, что с собой делать. Занять голову ему нечем, потому там пустота. Все равно как белые медведи в зверинце: они все время мотают головой из стороны в сторону и никак не могут успокоиться, — единственно по своей необыкновенной глупости.

— Это вы, Марк? — спросил слабый голос с другой койки.

— Это все, что от меня осталось, сэр, после двух недель такой тряски. Оттого ли, что я веду мушиный образ жизни с тех пор, как попал на борт, — хожу вверх ногами и вечно хватаюсь за что-нибудь, — от этого ли, сэр, оттого ли, что внутрь принимаешь очень мало, да и того никак не удержать, — от меня почти ничего не осталось. Как вы себя чувствуете нынче утром, сэр?

— Как нельзя хуже, — простонал Мартин раздраженно. — Уф! Такая в самом деле скверность!