Иво Андрич - Собрание сочинений. Т.1. Рассказы и повести

Однако у жупника бывали из-за фра Серафима неприятности и покрупнее. Так, однажды ему пришлось извиняться за то, что тот оскорбил одного из служащих консульства, и опять же австрийского, с которым монахам никак нельзя было портить отношения. Фра Серафим сам признался ему в своей оплошке, а потом, в Крешеве, на монастырском сборе в присутствии отца Грго так уморительно повинился в своем проступке, что монахи смеялись до упаду, хотя отец Грго и метал громы и молнии.

«Приехал я в Сараево по собственной надобности, и на кого, вы думаете, я там первым делом напоролся — на этого Томленовича, ну, знаете, чинушу из австрийского консульства. И даже не я на него, а он на меня. Вышагивает, как на параде, грудь какими-то пестрыми цацками да медалями увешана, насупленный и важный, на все сверху вниз смотрит. Сам австрийский император, кажись, и тот ему не ровня. Проходит мимо Матанова трактира. А меня Матан позвал отведать прямо во дворе, из бочки, красного вина — его только что привезли из Мостара. И как эти дипломаты, куда бы ни шли, всегда глазами стреляют, он тотчас нас приметил и незваный-непрошеный шасть во двор. Тут он меня узнал, вмиг переменился, согнулся в перегиб, рот до ушей растянул.

— Нижайше кланяюсь, преподобный отец! Как поживаете, преподобный отец? Что поделываете, преподобный отец? О чем думаете, преподобный отец?

— Здравствуйте, здравствуйте, — отвечаю я и все хочу от него отделаться, а он прилип как банный лист. Заладил — о чем думаете да о чем думаете? Ненавижу тех, кто задает мне такие вопросы. И о чем мне, разжалованному зеницкому капеллану, думать? Молчу я и знай себе потягиваю винцо — мягкое, что твое молоко, а крепкое, чертяка, будь здоров! И ему предлагаю, но он, тля этакая, не пьет, а все пристает с расспросами.

— О чем думаете, преподобный отец?

— Ладно, по правде сказать, ни о чем я не думаю.

— Быть того не может, чтоб такого ума человек и ни о чем не думал!

Врет, умасливает. Ну, меня и разобрало, и не хмель в голову ударил, а просто злость взяла.

— Да о чем мне думать? Это и не мысли вовсе, а мои монашьи заботы да тревоги. Думаю вот, не очернил ли меня кто перед старейшинами да как мне оправдаться и защититься от наветов и наговоров, вечно кто-нибудь нажалуется настоятелю.

— Ладно, ладно! Это, конечно, хорошо, но все же…

— Вот уж ничего ладного да хорошего нету, до этого куда как далеко!

— Положим, преподобный отец, — не унимается он. Совсем стыд и совесть потерял. Знай свое гнет. — Положим, но ведь вы как человек умный и мыслящий должны думать и о других вещах, о политике, скажем, о народе, о том, что народ говорит, что в газетах пишут.

Тут на меня и нашло.

— Я думаю…

— Ага, все-таки думаете? А как же иначе! — Глаза маслом залило, а дышит — что твой охотник, поднявший зверя.

— Да вот думаю, кое о чем думаю, только неприлично о том говорить, еще ненароком вас заденешь, вы же службу царскую несете.

— Пусть это вас не волнует! Говорите! Ни единое ваше слово меня не заденет.

А сам так и тает. Помяни я его покойную мать, он и тогда бы рассыпался в благодарностях.

— Думаю я, как это вы, такой знатный господин, ходите по базару да выспрашиваете, у кого что на уме. Неужели не нашли кого чином пониже да помоложе таким непотребным делом заняться? Вот о чем я думаю и жалею вас от души.

Он разом помрачнел, надулся, фыркнул и, словно побитый, выкатился со двора. На другой день отец Грго спустил на меня собак. Зачем, говорит, пьешь и пускаешься в разговоры, ежели сам не знаешь, что несешь и с кем разговариваешь. Ты понимаешь, что ты наделал, как обозлились на нас в консульстве? Я молчу, виноват, конечно, да сделанного не воротишь».

Потому-то жупник, весьма озабоченный тем, как поведет себя на торжественном приеме фра Серафим, уже сейчас наставляет его. Однако после недолгих препирательств на лице жупника промелькнула его неуловимая улыбка, которая всегда только выглянет из-под густых опущенных усов и тут же погаснет.

— Слушай! — воскликнул он. — А не провести ли нам сегодняшний вечерок вчетвером? Позовем еще только твоего дружка Матана Поляша. Ведь он тебе милее любого монаха, — добавил жупник, не упускавший случая поддеть или упрекнуть за что-нибудь своего приятеля.

Так вот и вышло, что в четверг, с первыми сумерками, сошлись в маленькой столовой четверо монахов. Помимо жупника, фра Серафима, фра Рафо и фра Луки здесь был еще и капеллан фра Доминик, бледнолицый и робкий юноша из рода Кудричей, которые, по традиции, поставляют от каждого поколения по крайней мере одного монаха, а из мирян Матан Поляш, тот самый, что держит трактир возле Латинского моста, уже седой и согбенный человек, водивший дружбу с монахами и такой же охотник выпить, пошутить и повеселиться ночью, как днем бывал молчалив, серьезен и наглухо замкнут.

По краям длинного стола стоят высокие подсвечники, деревянный и латунный, с новыми толстыми свечами, меж которых расставлены медные блюда с частью тех яств, что приготовлены к большому субботнему приему. Возле хозяина две глиняные баклаги с разными винами. Все, кроме капеллана, курят, но пьют мало, разговор идет вяло. Жупник подтрунивает над фра Серафимом, вспоминая некоторые его подвиги из ученических времен, но тот неотрывно смотрит на кольца дыма над своей короткой трубкой, как бы гадая и стараясь в них что-то прочесть. Долго он так сидел недвижно и молча, потом вдруг вздрогнул, будто наконец прочел то, что хотел, и тихо сказал:

— А ну перестань, не то и я порасскажу о твоих художествах, к примеру, про то, как ты помогал фра Иво Крешичу писать письма по-мадьярски.

Жупник обвел глазами столовую, и молодой капеллан, словно вспомнив про неотложное дело, тотчас удалился. А фра Серафим повел рассказ о том, как фра Иво Крешич, будучи семинаристом в Пече, вознамерился написать некоей Ержике, дочери мясника, но, так как плохо знал мадьярский, попросил своего друга фра Грго писать письма за него.

— Бедняга Крешич никогда умом не блистал, и по сей день его у него не прибавилось, а в ту пору он был к тому ж молод да зелен, и к кому ему было обратиться, как не к этой герцеговинской лисе. Вот и стал Грго писать нежнейшие послания, а подписывался всякий раз «Любит — Не любит». И пока робкий Крешич довольствовался взглядами да улыбками, этот пройдоха Грго сумел перемолвиться с его милой, намекнуть ей, что он-то и есть автор тех самых нежных писем, и убедить ее в том, что именно он «Любит», а Крешич — всего-навсего «Не любит». Что было потом, история умалчивает, известно только, что Крешич с ним долго не разговаривал.

Все дружно засмеялись, и отцу Грго едва удалось объяснить, что фра Иво в первом классе семинарии в самом деле сочинил стихи какой-то мадьярке и попросил его их подправить и даже перевести на мадьярский. Стихотворение называлось «Любит — Не любит» или что-то в этом роде.