Иво Андрич - Собрание сочинений. Т.1. Рассказы и повести

Но военные действия развертывались в нашу пользу. Уже ночью были заняты некоторые из холмов вдоль Рзава, и на следующий день на мост упал первый сербский снаряд. Наступила паника не только среди горожан, но и в армии. В беспорядке мечутся ничем не защищенные части и то и дело меняют позиции.

С тех пор наши бомбили мост ежедневно, а австрияки вторили им с Лиештанского склона, хотя никак не могли нащупать и заставить замолчать сербские батареи, замаскированные на холмах. Попытались начать фронтальное наступление. Безуспешно. А наши все это время прокладывали дорогу вдоль Голеша с восточной, скрытой от неприятеля стороны. И в одно прекрасное утро ударило орудие с Голеша. Так наступило испытание и для самого высокого рзавского холма: наши строили на нем дороги и рыли землянки, а австрийцы били по нему из тяжелых орудий.

Наконец австрийский фронт дрогнул и откатился вместе с пленными и заложниками к Сараеву.

Во всем, что происходило — а происходили тогда неописуемые и страшные дела, — трудно выделить отдельные эпизоды или отдельных людей. Единственным событием, о котором хоть недолго, но говорили, явилась неожиданная гибель газды Неделько Джукановича — военного поставщика и очень уважаемого австрийцами человека.

С первых же дней в нижних селах обосновались отряды карателей — шюцкоры. Они забрали мужчин, запугали женщин и детей, бродили и днем и ночью, от страха или со злости палили из винтовок, распивали ракию в опустевших домах и били по дворам перепуганных кур.

Незанятыми оставались лишь верхние села, потому что наши не смели туда спускаться, а шюцкоры боялись залезать высоко вверх. А было там большинство дворов Джукановичей. Обитатели их жили в полном неведении и великом страхе. Они договаривались, совещались между собой и поступали, следуя то неясным подсознательным инстинктам, а то темному крестьянскому разумению. Женщины плакали, мужчины их ругали. Наиболее уважаемый из всех Джукановичей, газда Неделько, уже наполовину горожанин — торговец лесом и военный поставщик, — советовал держаться мудрого нейтралитета.

— Дай бог, сербская пушка одолеет, а я все думаю — вдруг не одолеет, как тогда?

Молодые, наоборот, были твердо уверены в сербской победе и предлагали уйти в лес и там дождаться прихода своих. Порешили на том, что молодые укроются в лесу, а Неделько с братом Милое останутся дома с женщинами и детьми.

Два дня продолжалась привычная орудийная пальба, время от времени слышалась винтовочная перестрелка. Неделько с братом от зари до зари работали: тесали рукояти и латали настил в амбаре (к зиме), чтобы заглушить тревогу и отвлечься от бесполезных мыслей. На третий день, рано утром, австрийцы потеснили передовые позиции сербов, захватили холм почти до вершины и оказались возле домов Джукановичей. С непокрытой головой, покорно кланяясь и опустив руки, навстречу им как старший вышел Неделько. Это были в основном немцы, один говорил по-чешски.

— Вы должны пойти с нами.

— Как прикажете, господин.

Он надевал на плечо кожаную суму, а брат незаметно крестился, когда послышался шум голосов и нагрянули шюцкоры. Человек пятнадцать, несколько турок из города, но главным образом цыгане и прочая голытьба, все непроспавшиеся, закоптелые и хмельные. При виде их у Неделько заходил кадык на шее, и он только успел сказать жене:

— Пригляди за домом.

Шюцкоры тут же договорились с солдатами, те пошли дальше, а двух крестьян оставили в их распоряжение. Каратели обыскали весь дом, а потом погнали мужиков со двора. Из дома никто не осмелился даже выглянуть им во след.

Поняв, что их ведут не в город, а куда-то вверх, Неделько обратился к старшему по годам турку, который был трезв:

— Турецким богом тебя молю, Ибрагим-ага, не допусти безвинной нашей погибели!

Напрасно Ибрагим переговаривался с остальными, никто не хотел его слушать. В ответ лишь сквернословили. Один цыган размахивал длинным штыком перед глазами Неделько:

— Хватит, пожили! Конец пришел сербам, газда Неделько!

Неделько молчал.

Когда дошли до перекрестка, цыган подошел к ветвистой сосне, размотал опоясывавшую его длинную, тонкую веревку и стал привязывать ее к нижней ветке. Милое побледнел и задрожал, а Неделько проговорил:

— Побойтесь бога, люди… — Он просил тихо и униженно, но слова заглушались ругательствами и криком, затем его, подталкивая прикладами, погнали к петле. И тут Неделько вдруг переменился, расправил плечи, шея у него покраснела, жилы вздулись, он стиснул кулаки и закричал на них свысока, как разъяренный хозяин, как человек, который за много лет научился обращаться с людьми, приобрел почет, уважение и богатство:

— Вот вы как, псы смердящие?!

— Уймись, Неделько, наше время настало!

— Ваше?! Тьфу!

— Ясное дело: нет больше Сербии!

— Сербия была и будет, а вы вечно останетесь грязным цыганьем.

Они переругивались, как на базаре.

— Свинья! Дай ему в зубы!

— Курва валашская! Продажная шкура!

— Кто? Я? Я честно торговал и со швабом, и с сербом, и с любой другой верой, и всякий меня знал и признавал, а вы были швалью, швалью и останетесь. Тьфу! Мать вашу растак мусульманскую!

И Неделько сплюнул. Раскрасневшийся, едва переводя дыхание и размахивая правой рукой, он пошел к веревке быстрым, твердым шагом, как, бывало, выходил из лавки после торговой перебранки.

Милое онемел и обмер от страха. Его к виселице тащили.

На обратном пути шюцкоры, все еще переругиваясь и горланя, стукнули в окошко к старухе, жене Неделько.

— Эй, бабка! Слышь, бабка, вон там на пригорке твой Неделько с деверем — ждут не дождутся попа Алексу, что бы прочитал над ними молитву.

Но из запертого дома никто не отозвался.

Снизу слышалась винтовочная пальба. Утро было ясное, и каждый выстрел эхом отзывался среди холмов.

Австрийские власти сожалели об убийстве газды Неделько и хотели покарать шюцкоров, но вскоре и это забылось. Всей своей тяжестью на горы навалилась война. Только теперь стало понятно, зачем здесь из года в год столько строили, трудились, зачем столько всего навезли. Казавшаяся некогда благодать, принесенная чужеземцами, обратилась в ужас. В течение четырех лет одна армия сменяла другую, битва следовала за битвой, были сожжены села и леса, погублен скот, уничтожено нажитое в поте лица имущество. Люди разбрелись по свету. Но куда бы ни зашел наш человек, где бы ни осел, в сердце своем, словно студеный камень, нес он память о разоренном доме и убитых детях.

А потом наступил голод и истребил все слабое и недюжее. Три года стояли холмы невозделанными и видели то, что не доводилось им видеть со времен сераскера [49]: две женщины на коровенке пашут землю, оставляя за собой мелкие, кривые борозды.