Иво Андрич - Собрание сочинений. Т.2. Повести, рассказы, эссе. Барышня.

Да и вообще все в этом доме решалось матерью и сыном. Отца они обходили, «переступали» через него во всем. Он не имел права голоса. Слова, готовые сорваться с его губ и самому ему казались ненужными, лишними, глупыми. Заработок, который он целиком отдавал жене, был не так уж мал, но и это не придавало ему веса. И вынужденный иной раз просить у Маргиты немного из своих же денег, он робел и смущался, боясь получить отказ.

Такой представала семья Зайца, Кобры и Тигра перед жильцами доходного дома, прозванная зверинцем, и это их прозвище передавалось каждому новому жильцу вместе с ключами от квартиры и суровыми условиями непреклонной госпожи Катанич. Однако ни в одной семье жизнь не бывает так однообразно черна, как склонны ее видеть и изображать соседи. Достаточно бывает измениться обстоятельствам, как в новом освещении неузнаваемо меняются в наших глазах и сами люди, и их привычные отношения.

Подобно большинству людей, которых мы видим повседневно на улице, Исидор Катанич тоже был гораздо лучше, чем это могло показаться на первый взгляд. (Поразмыслив, мы увидим, что многие из тех, кого мы по внешнему виду принимаем за ничтожества, в действительности не так уж ничтожны, просто мы привыкли с помощью ряда нулей увеличивать цифру, выражающую, по нашему мнению, собственную нашу ценность.) Исидор Катанич был лучше, но при этом несчастнее. Да, несчастнее, хотя и так уже, как мы сказали, он выглядел достаточно несчастным.

Он был человеком, чья жизнь по мере приближения к концу все меньше походит на ее начало.

Когда-то это был одаренный ребенок с умными глазами и пухлым ртом, наделенный удивительной памятью и голосом, который его учитель пения находил «божественным». В гимназии Исидор был тем редким счастливцем, которые пользуются равной любовью и товарищей, и преподавателей. Он входил в литературный кружок и своими опытами в поэзии и прозе подавал большие надежды; кроме того он прекрасно играл на фортепьяно и еще лучше рисовал. Казалось, талант художника в нем наиболее ярок и глубок.

Между тем незаметно подошел 1908 год, аннексионный кризис; началось брожение [1], охватившее весь Белград, а в особенности умы учащейся молодежи; коснулось оно и одаренного мальчика — как раз когда в нем боролись его многочисленные таланты. Он пошел за волной большинства тогдашней молодежи, которая предпочитала шумные споры и сходки труду и серьезным размышлениям и никак не могла вволю наговориться и высказаться до конца. Все же Исидор получил аттестат зрелости, но в то же время ощутил в своей душе совершенную пустоту, находившуюся в мучительном и болезненном противоречии с шумной и насыщенной жизнью, бурлящей вокруг. Казалось, все три его таланта — поэтический, музыкальный и художественный, вдруг смешавшись в нем подобно подземным водам, куда-то бесследно канули, словно в невидимый провал. Его рисунки тушью и карандашом пользовались признанием и за пределами кружка школьных друзей, объявивших его в своей газете «восходящим светилом», обладавшим необычайной легкостью руки и изящной линией пера. Но для него самого эта линия становилась все более неуловимой и расплывчатой, и он все больше убеждался в том, что товарищи обманывались в нем, точно так же, как некогда и школьный учитель пения обманывался насчет его голоса и музыкальности.

И, когда в семье встал вопрос о дальнейшем его образовании, отцу, человеку недоверчивому и разочарованному в отношении всего, что касалось искусства, не стоило большого труда уговорить сына идти на юридический факультет. Молодой человек действовал словно но сне, словно речь шла не о его жизни и его судьбе, не веря в себя, не зная жизни; так он поступил на юридический факультет, бездумно и легкомысленно, как поступил бы в какой-нибудь добровольческий легион, которому не грозит увидеть ни крови, ни боев.

Однако до занятий дело не дошло. Осенью 1912 года разразилась война [2]. Пустота в душе Исидора Катанича заполнилась вдруг вполне реальным содержанием. Вместе со своими сверстниками он пошел на войну. Его захватил всеобщий энтузиазм и вера в справедливость дела, за которое он сражается. Энтузиазм и молодость заслонили от него безобразные подробности, обнаженные войной и наводившие на тяжкие мысли. Едва понюхав пороху, он свалился в брюшном тифу. В Белград он возвратился исхудавший и наголо обритый. И пока медленно отрастали волосы, поначалу редкие и мягкие, как пушок новорожденного, Исидор отсиживался дома. С каждым днем в нем росла и крепла могучая радость жизни и некое торжественное, священное и в то же время робкое чувство благодарности за все, что существует на свете, за каждую мелочь той жизни, которая как бы вновь открывалась перед ним, не успев еще облечься в определенную форму и получить настоящее имя.

Это настроение долго не покидало Исидора, мешая ему глубже задуматься над войнами и победами. В этом восторженном состоянии духа он и познакомился с Маргитой. И теперь все его дела и помыслы были связаны с ней. Любовь захватила его, как болезнь, в нее он вложил весь тот жар, который ему не удалось выразить ни в поэзии, ни в музыке, ни в живописи.

Осенью 1913 года он поступил чиновником-практикантом в Королевскую орденскую канцелярию с тем, чтобы через год сдать выпускные экзамены за полный курс университета. На службе он выполнял работу каллиграфа: заполнял пропуски в орденских дипломах. Выводил тонкую паутину букв и замысловатую вязь инициалов, так что полковники и придворные адъютанты просто замирали, пораженные его чудесным искусством.

— Кажется, и смотреть не на что, но уж что есть, то есть…

Так говорили они в канцелярии, рослые, опаленные дымом войны, со стеками в руках и новенькими орденами на груди, уверенные в себе, сверкая улыбками над красными отворотами распахнутых шинелей.

А он как бы играл, все следуя, словно в забытьи, за паутинно-тонкой линией своего пера и не веря, что это занятие может стать профессией и единственным средством существования. Но так оно и получилось.

В апреле месяце, после долгих колебаний, Маргита вышла за него замуж. Седой фабрикант дал им приличное приданое и отечески их благословил. Исидор Катанич не придал этому значения. Он приложился к руке фабриканта, но в те дни он готов был расцеловать весь мир и все живое на свете.

Вскоре наступило то, о чем люди мало говорят, но отчего больше всего страдают. Как и следовало ожидать, их брак с первых дней обнаружил истинное свое лицо страшное заблуждение с одной стороны и коварный обман с другой.

Но тут грянуло такое, о чем Заяц не помышлял. Началась война 1914 года [3].

Он был мобилизован.

За три года эмиграции Заяц прошел и Таранто, и Корфу, и Тулон — маленькая, неприметная песчинка в водовороте бурных событий. Безуспешно пытался он связаться с женой в Белграде. Отец его написал ему всего однажды, ни словом не обмолвившись, непонятно почему, ни о снохе, ни о внуке. Потребовав у отца объяснений, Заяц долго не получал от него никакого ответа, а спустя некоторое время пришло письмо от малознакомых соседей, сообщавших, что старый Катанич умер, одинокий и замкнутый, каким он был всю жизнь. Только где-то летом 1918 года его жена дала о себе знать, прислав из Белграда плаксивое и путаное послание, где между прочим писала, что «своего папочку обнимает и целует также и сын Михаило».