Иво Андрич - Собрание сочинений. Т.2. Повести, рассказы, эссе. Барышня.

Той же осенью жена умерла. Ее похоронили на католическом кладбище в Осиеке, где тогда гастролировал цирк. Вскоре он женился на Этелке. И тут все пошло не так, как надо. Несколько недель напоминали свободу и счастье, а затем два года без малого одни обиды, унижения и ссоры с чертовой бабой, измывавшейся над ним и оскорблявшей его с каким-то диковинным наслаждением, по любому поводу и любыми способами — и с глазу на глаз, и при людях, ничего не скрывая и не приукрашивая. Он сам не мог понять, что с ним происходит. Часто он тщетно спрашивал себя, почему он так безволен и беспомощен с ней и откуда у нее берутся силы, способность и неутомимая потребность терзать и срамить его перед всеми и на каждом шагу, причем тем грубее и жесточе, чем он с нею нежнее и податливей. Он чувствовал только, что тает и сохнет, видел, что при нем, еще живом владельце, в цирке хозяйничает его же служащий, наездник, любовник Этелки Сивори. В середине второго года их брака — цирк после длительного турне по Хорватии и Венгрии снова вернулся в Сараево — Этелка сухо и деловито сказала ему, что она больше не может так жить. Она хочет, заявила она, ребенка; разумеется, не от него, потому что он — и ему самому это известно бесплоден и немощен, да если б и не так, она хочет ребенка не от него, а от Сивори. В этом все дело. Понятно! Она хочет ребенка и будет его иметь. И не собирается ничего ни от кого скрывать и ни перед кем лгать. И своевременно его об этом предупреждает. Он может, если хочет, оставаться с ними; а нет — пусть идет на все четыре стороны. И все это время она смотрела ему прямо в глаза, без тони волнения, без вражды, холодно и рассеянно.

Он ничего не ответил, не мог; выскочил из фургона и спрятался в укромном местечке, за конюшней, куда выбрасывают навоз, опилки и прочие отбросы цирковой жизни. Здесь он долго стоял неподвижно, расставив пальцы на руках и глядя на свои ладони, будто никогда раньше их не видел. И здесь в мгновенье ока он вдруг отчетливо осознал то, что прежде, вот уже более года представлялось загадочным и непостижимым — то вроде все ясно, а то — нет и быть не может — и что он в конце концов уразумел. Человек, который сейчас стоял перед ним и говорил то, что ни одно живое существо не придумает, а тем более не отважится сказать прямо в лицо другому, вовсе и не Этелка, девушка, которую он узнал и возжелал, тоненькая и гладкая, будто ароматное мыло, но — смерть и черная погибель, к которой и приближаться не следовало и от которой теперь надобно обороняться. Этот удар подстерегает людей в неведомый миг и в неведомом месте и все вдруг меняет в них и вокруг них и определяет их дальнейшие мысли и действия.

В тот же день он купил большой охотничий нож. Он никогда не любил оружия и не понимал людей, испытывающих в нем потребность. Даже в суровой и жестокой жизни цирка, где есть люди и животные с самыми разными характерами, нравами и причудами, он избегал насилия. Но на сей раз он не мог поступить иначе. Он был убежден, что только ножом можно рассечь ту невидимую, тонкую, но неразрывную нить, которая соединяет его с Этелкой и которая задушит его наверняка, если он сегодня же ее не обрубит.

Нож у него был, не было всего прочего. Предстояло осуществить замысел, и тут выяснилось, что задумать легче, нежели совершить. Когда к полудню он вернулся из города и застал Этелку возле накрытого стола, он подумал, что без труда сумеет пройти путь, отделяющий мысль об ударе от самого удара. Но едва он приблизился и взмахнул ножом, перед ним вместо маленькой и хрупкой «птички с проволоки», как звали ее в цирке, оказалась лютая тигрица, которая умела защищаться и не ведала страха. Не отступая, она шла прямо на него, левой рукой старалась схватить лезвие, а правой била его по глазам. Она сражалась так, будто защищала не только собственную жизнь, но и своего еще не рожденного ребенка и плечистого наездника, каждый вечер мчавшегося на вороном, без единого пятнышка, коне со стоящей у него на плечах женщиной. Он размахивал ножом, целясь в обнаженную ямку на белой и нежной шее, ибо еще раньше неведомо почему вообразил, будто где-то тут находится узел той смертоносной нити, которую нужно разрубить любой ценой. Однако женщина не подпускала его к себе, она защищалась, но не силою, а совершая какие-то легкие воздушные движения руками, и создавалось впечатление, будто у нее тысяча рук. И при этом кричала, нет, не кричала, а выла подобно корабельной сирене в тумане на Саве. Его нож с трудом пробивался сквозь эти внезапно умножившиеся, мелькающие плети ее стремительных рук и медленно приближался к цели. Так директор потерял несколько драгоценных секунд, в комнату вбежал кто-то из клоунов и одним-единственным ударом в спину свалил его на землю.

Вызвали полицию. Когда его подняли, он держал в руке нож и бросил его лишь после строгого приказа полицейского. Его увели, связанного и окровавленного, а ей принялись перевязывать порезы на левой ладони.

Сперва его держали в тюрьме, потом направили на экспертизу. Этелка наняла адвоката. Директор защищал себя сам. Защищал решительно и отважно и тем не менее, а может быть, именно поэтому, неудачно и безуспешно. Он опровергал свою невменяемость. («Да, я был невменяем, но только тогда, когда возымел безумное желание обладать маленькой женщиной на проволоке; ни до, ни после этого я невменяемым не был. Впрочем, это мое несчастье и касается оно меня одного. И разве справедливо, что я буду наказан, потеряю все свое имущество и свою свободу за это?») Он хотел лишь поведать людям о своей судьбе и на живом, невероятном примере показать, что могут сделать злые люди и ловкие адвокаты с человеком, который однажды ошибся и пошел навстречу собственной гибели. Но дело шло с трудом. Никто не желал до конца его дослушать и понять. Самое скверное и просто невероятное, что вся труппа выступила против него в поддержку новой владелицы и ее любовника и давала соответствующие показания на суде. Врачи и судьи обвиняли его в том, что он набросился с ножом на «слабую женщину». Когда он это услышал, волна горькой иронии поднялась в его душе. Он громко засмеялся. Ученые люди, специалисты — и не видят, что речь идет не о слабой женщине, а о хитроумной и крылатой змее! А когда он захотел доказать им, что был вынужден защищаться, и неуверенно, словно про себя, поминал шелковую нить, грозившую его задушить, они, многозначительно переглядываясь, успокаивали его и сочувственно похлопывали по плечу. Однако он не терял надежды. Предала его печень. Конца своего процесса он не дождался. Умер здесь же, в Сараеве, и погребен на кладбище в Кошеве.

Он сделал паузу и затем стремительно поднялся:

— Простите, что потревожил вас, но теперь вы знаете все. По крайней мере, столько же, сколько и я. Теперь вы можете дополнить свои воспоминания детства. Ведь любое явление жизни должно быть освещено со всех сторон. Вообще же говоря, мне от вас ничего не нужно, и я не стану вас больше задерживать. Извините!