Иво Андрич - Собрание сочинений. Т.3. Травницкая хроника. Мост на Дрине

Но вот всколыхнулось разом все то, что издавна с неподвижной каменной безмолвностью моста дремало в человеческих душах, и сразу же нашло отклик в повседневной жизни, общем настроении и частных человеческих судьбах.

Первые летние дни 1913 года выдались дождливыми и теплыми. Днем, собравшись человек по десять вокруг кого-нибудь из молодых, сидят в воротах старики мусульмане и, оскорбленные в лучших своих чувствах, слушают газетные новости и комментарии чтеца, объясняющею иностранные термины, диковинные имена и географические названия.

Сидят, невозмутимо попыхивая трубками и неотступным взглядом вперившись в пространство, и все-таки не могут скрыть терзающих их тревогу и растерянность. Превозмогая волнение, склоняются они над географической картой с границами предполагаемого раздела Балканского полуострова [112] …с границами предполагаемого раздела Балканского полуострова. — Летом 1913 г. шел торг между странами-победителями за раздел турецких владений, приведший ко Второй Балканской войне между бывшими союзниками. . Глядя в лист развернутой бумаги с извивами ничего не говорящих им линий, старики прекрасно понимают глубокий смысл происходящего благодаря врожденным представлениям о географии, живущим у них в крови, и биологическому восприятию картины мира.

— Кому же теперь Ушчуп отойдет? — бесстрастным тоном спрашивает молодого чтеца один из стариков.

— Сербии.

— О-хо!

— А Салоники чьими будут?

— Греческими.

— О-хо-хо!

— Ну, а Адрианополь? — упавшим голосом вступает другой.

— Болгарским, надо полагать.

— О-хо-хо-хо-хо!

Это не громогласные горестные стенания, столь характерные для женщин или малодушных мужчин, а сдавленные и глухие вздохи, вырывающиеся из под густых усов вместе с табачным дымом и пропадающие бесследно в летнем воздухе. Многим из этих стариков перевалило за семьдесят. Во времена их детства турецкое владычество простиралось от Лики и Кордуна до Стамбула, а от Стамбула дальше до далеких пустынь и непроходимого Арабистана. («Османское владычество» есть не что иное, как великая, неделимая и нерушимая общность сынов Магомета, обнимающая собой ту часть земного шара, где с мечети звучит призыв муэдзина.) Но, верные памяти прошлого, старики также помнят и то, как на их глазах османская власть ушла из Сербии в Боснию, из Боснии в Санджак. А теперь довелось им дожить и до того, что эта самая власть, как чудовищный морской отлив, отхлынула в неоглядную даль, оставив их, беспомощных, как морские водоросли, мыкать свое горе на обнаженной суше один на один со своей черной долей. Конечно, и на это божья воля и несомненное предрешение божьего промысла, но тяжело это разумению смертных; темнеет в глазах, дыхание стесняется в груди, и так и кажется, что почва, как ковер, коварно выскользнет у тебя из-под ног, а некогда вечные и устойчивые границы растекутся игривыми весенними ручьями, податливо отступая и растворяясь в неведомых пределах.

С такими мыслями и чувствами сидели старики на мосту и рассеянно, вполуха слушали то, что писалось в газетах. Слушали безмолвно, хотя и претила им своей неуместной и непростительной дерзостью развязность газетчиков в отношении царей и государств, как и весь газетный стиль открытого безбожия и попрания исконных жизненных правил, что само по себе «не к добру» и с чем порядочные и разумные люди не могут примириться. Над головами стариков вился табачный дым. В высоком летнем небе проплывали белые пряди дождевых облаков и проносились по земле их быстрые распластанные тени.

А по ночам, засиживаясь допоздна в тех же воротах, сербские парни беззастенчиво распевали песню о сербской пушке, не опасаясь ни наказания, ни штрафа. Нередко примечали среди них студентов и гимназистов. Бледность, худоба и непременные черные плоские широкополые шляпы при длинных волосах выделяли их среди прочих. Этой осенью они то и дело наведывались в город, хотя учебный год уже начался. Они приезжали из Сараева поездом с паролями и поручениями, встречали ночь в воротах, но еще до наступления утра исчезали, переправляемые своими вышеградскими друзьями налаженными путями в Сербию.

Летом, с окончанием учебных занятий и приездом домой на каникулы местной студенческой и гимназической молодежи, оживлялись ворота и город. Влияние молодежи чувствовалось в городе во всем.

В конце июня возвращались домой сараевские гимназисты, а с первой половины июля один за другим в город начинали съезжаться студенты — юристы, медики, философы из Венского, Пражского, Градского и Загребе кого университетов. С их появлением менялся даже внешний облик города. В торговых рядах и в воротах то и дело попадались незнакомые молодые лица; молодежь манерами, речью, одеждой и всем своим видом разительно отличалась от провинциальной рутины и допотопного облачения городских обывателей. Студенты носили темные костюмы модного в то время покроя. Это был так называемый Glocken facon [113] Соединение двух слов: немецкого glocken — колоколообразный и французского facon — фасон, покрой. , считающийся во всей Центральной Европе последним словом моды и вершиной хорошего вкуса. Костюм дополняла шляпа из мягкой панамской соломки с опущенными полями и полосатой неяркой тесьмой и тупоносые американские ботинки. Большинство ходило с бамбуковой тростью необыкновенной толщины. В петлицах пиджаков красовались значки «Сокола» или какого-нибудь другого студенческого общества.

Вместе с новыми модами студенты вводили в местный обиход новые словечки и остроты, новые песни, новые танцы, вынесенные с зимних балов, и, что самое главное, новые книги и брошюры, сербские, чешские и немецкие.

И раньше, в первые двадцать лет австрийской оккупации, молодые люди уезжали из города получать образование, но не в таком количестве и не с таким воодушевлением. За те первые два десятилетия кое-кто окончил педагогическое училище в Сараеве, двое-трое — юридический или философский факультеты в Вене, но это было редким исключением, скромные юноши тихо и неприметно сдавали экзамены, а по завершении курсов растворялись в безликом и несметном полчище государственной бюрократии. Но с некоторых пор число студентов из местной молодежи заметно возросло. При поддержке национальных просветительских обществ доступ в университеты получили дети крестьян и мелких ремесленников. Это сильно изменило дух и характер самого студенчества.

Нынешние студенты ничем не напоминали тех кротких и наивных юношей первых лет оккупации, с головой ушедших в изучение своей узкой дисциплины. В то же время это и не те, знакомые нам, городские повесы или хозяйские сынки из породы будущих торговцев и ремесленников, расточавшие в воротах, — «пока не окрутили молодца!», как говорили в семейном кругу, — избытки молодости и здоровья. Это люди совсем иного склада, формировавшиеся и обучавшиеся в разных городах и странах и под воздействием разных влияний. Из больших городов, из университетов и гимназий, где они обучались, эти юноши приезжали домой ослепленные дерзновенной гордостью, которую порождает обычно в душах молодых людей первое прикосновение к научным знаниям, вдохновленные идеями права народа на свободу и каждой личности на жизненные блага и уважение. С очередными летними каникулами молодежь приносила в родной город вольнодумство воззрений в общественных и религиозных сферах и энтузиазм оживившегося национального самосознания, в последнее время, особенно после сербских побед в балканских войнах, принявшего форму общенародного вероисповедания и вызывавшего у некоторой части юношества фанатическую жажду деятельности и самопожертвования.