Иво Андрич - Собрание сочинений. Т.3. Травницкая хроника. Мост на Дрине

Итак, согнувшись над большим, видавшим виды, засаленным гроссбухом с алфавитным реестром, сидит в своей лавке газда Санто, а перед ним на порожнем ящике из-под гвоздей примостился Ибро Чемалович, крестьянин из Узваницы. Санто вычисляет, сколько в общей сложности должен ему Ибро и сколько сообразно с этим и на каких условиях ему можно выдать еще под новый урожай.

— Синкуэнта, синкуэнта и очо… Синкуэнта и очо, сисиента и трес… [122] Пятьдесят, пятьдесят восемь… пятьдесят восемь, шестьдесят три (исп.). — шепчет, вычисляя, хозяин Санто по-испански.

Крестьянин с напряженным ожиданием следит за операциями Санто, как будто речь идет не о расчете, даже и во сне с точностью до последнего гроша хранимом им в уме, а о каком-то вражьем колдовстве. Услышав от газды Санто окончательно подведенный итог с процентами, крестьянин непременно и только ради выигрыша времени, позволяющего ему сопоставить свой собственный расчет с результатом своего заимодавца, недоверчиво процедит сквозь зубы: «По-твоему выходит, значит, так?»

— Так, Ибрага, и никак иначе, — ответит Санто своей освещенной временем формулой, неизменно употребляемой им в подобных случаях.

После того как по взаимному согласию сторон уладился вопрос со старым долгом, крестьянину, казалось бы, не оставалось ничего другого, как назвать сумму вновь испрашиваемого займа, а Санто объявить свои возможности и требования. Но тут, однако, дело осложнялось и затягивалось. Между ними начинался разговор, во всех подробностях своих напоминавший тот, что пять десятков лет тому назад вот так же перед жатвой на этом самом место вел с Meнто, отцом Санто, отец этого самого Ибраги из Узваницы. И так только и мог на гребне пустых околичностей, ненужных и как бы даже бессмысленных, выйти на поверхность настоящий и главный предмет разговора. Не посвященный человек, прислушавшись со стороны к их разговору, не сразу догадался бы о том, что речь идет о займе и деньгах. О них в нем долго не было ни звука.

— Слива нынче у нас задалась и всякий прочий фрукт как ни в одном другом уезде, — говорит Санто, — давно такого года не бывало.

— И то сказать, неплохо задалось, благодарение богу; если аллаху угодно будет и дальше время такое продержать, будет у нас и хлеба и плодов; уж тут ничего не скажешь. Только кто тому цену узнает, — неопределенно тянет крестьянин и, разглаживая пальцем шов своих грубых суконных зеленых штанов, поглядывает исподлобья на Санто.

— Теперь, конечно, неизвестно, а вот снесешь в Вышеград — и узнаешь. Недаром говорится: цену назначает тот, кто продает.

— Оно, понятно, так. Если только, бог даст, и дальше такое время продержится и вызреет урожай, — снова оговаривается крестьянин.

— Это уж дело известное, что без божьей воли не уберешь и не пожнешь; как ты ни дыши над посевом своим, а если нет божьего благословения, никакого прока не будет, — в свой черед замечает газда Санто, воздевая руку вверх, к высокому черному потолку с висящими под ним снопами жестяных примитивных фонарей всевозможных размеров и прочей мелкой утвари, откуда, но всей видимости, и должно было снизойти то самое благословение.

— Не будет прока, верное твое слово, не будет, — вздыхает Ибрага. — Бывает, посадишь, посеешь, а все равно, истинным богом клянусь, что пустишь по воде: и окучиваешь, и поливаешь, и обрезаешь, и рыхлишь. А все впустую! Если не судьба, не видать тебе прибыли от твоих трудов. Ну, а если, бог даст, нынешний год урожай соберем, нечего таить, как-нибудь и старые долги наш брат покроет, и в новые влезет. Только бы здоровья бог послал!

— Да, здоровье прежде всего. Со здоровьем ничего не сравнится. Уж такое человек создание пустое: все ему дай, а здоровье отними — и словно ему не давал ничего, — убежденно подтверждает газда Санто, окончательно переключая разговор на эту тему.

Воззрениями своими на здоровье, своей общеизвестностью и самоочевидностью ничуть не уступающими взглядам Санто, спешит поделиться и крестьянин. Разговор грозит растечься в бессодержательности общих мест. Но в какой-то решительный миг по канонам старинных традиций он возвращается к своей исходной точке. И наконец вплотную приступают к соглашению о новом займе, его сумме, процентах, сроке и условиях погашения. То оживленное, то приглушенное и озабоченное, долго длится объяснение, но в конце концов дело слаживается и сделка заключается. Санто встает, вытаскивает из кармана ключи на цепочке и, не снимая с цепочки ключа, отмыкает кассу, и она, скрежетнув, открывается с величавой торжественностью всякой уважающей себя кассы и затворяется затем с деликатным металлическим придыханием, подобным легкому вздоху. И так же торжественно, с суровой и как бы прискорбной придирчивостью вплоть до последнего геллера отсчитывает Санто крестьянину деньги. И восклицает после, оживившись и повеселев:

— Ну как, ладно ли дело сделалось, Ибрага?

— Ладно, ладно, — отвечает тихо крестьянин.

— Ну, дай бог тебе прибытка и удачи! В согласии и добром здравии встретимся еще, бог даст, не раз, — говорит Санто, окончательно повеселев и взбодрившись. И посылает внука заказать хозяину кофейни напротив два кофе — «чашку горького и чашку сладкого».

А следующий крестьянин, томимый теми же заботами и надеждами, дожидался уже своей очереди перед лавкой.

Густое, знойное дыхание небывало урожайного лета вместе с крестьянами и видами их на сбор плодов и злаков проникало в сокровенные глубины лавки Санто. Зеленая стальная касса покрывалась испариной, а Санто указательным пальцем раздвигал пошире ворот на своей оплывшей жиром, желтой, мягкой шее и протирал платком отпотевшие стекла очков.

Таким было преддверие лета.

Но и его благословенный небосклон омрачила с самого начала зловещая и пугающая тень. Ранней весной того года в Уваце, маленьком местечке на бывшей турецко-австрийской, а ныне сербско-австрийской границе, вспыхнула эпидемия брюшного тифа. Район был пограничный, а так как и в самой жандармской казарме было два случая заболевания тифом, военный вышеградский врач доктор Балаш с санитаром и медикаментами выехал в Увац. По приезде доктор предпринял срочные меры для полной изоляции больных и взял на себя контроль над уходом за ними. Благодаря его опеке из пятнадцати заболевших скончались только двое, эпидемия не получила распространения и очаг ее был погашен в зародыше. Последним заболевшим был сам доктор Балаш. Необъяснимость заражения, скоротечное развитие усугубленной осложнениями болезни и внезапная смерть — все это носило на себе печать невыразимой трагичности.

Ввиду опасности распространения инфекции молодого врача надлежало похоронить в Уваце. Госпожа Бауэр с мужем и еще несколько офицеров присутствовали при погребении. Госпожа Бауэр распорядилась воздвигнуть на могиле памятник из грубо отесанного камня и сразу после этого покинула и мужа, и здешние края. В Вышеграде говорили, будто она уехала в санаторий под Веной. Вернее, об этом перешептывались городские девицы, а публика солидная, едва миновала опасность инфекции и был снят карантин, забыла и доктора и полковницу.