Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль

Господин Белломбр поднялся и неторопливо побрел по дорожке сада. Клотильда, все время молча следившая за ним глазами, проговорила:

— А между тем и в отречении есть своя радость. Отречься от жизни, посвятить себя тому, что непостижимо, — не в этом ли было всегда великое счастье святых?

— Если они не жили, — вскричал Паскаль, — какие же они святые!

Он почувствовал, что Клотильда возмутилась и вот-вот снова ускользнет от него. Но он знал, что в беспокойной оглядке на потусторонний мир всегда таится неизбывный страх перед жизнью, ненависть к ней. И Паскаль рассмеялся своим обычным добродушным смехом, ласковым и примирительным.

— Ладно, ладно! На сегодня довольно! Хватит ссориться, будем крепко любить друг друга… А вот, кстати, и Мартина, она нас зовет, идем обедать!

Прошел целый месяц, и разлад в Сулейяде день ото дня углублялся; Клотильда особенно страдала от того, что теперь Паскаль запирал на ключ все свои ящики. Он уже не дарил ее былым спокойным доверием, и это ее так оскорбляло, что, окажись шкаф открытым, она бросила бы все папки с делами в огонь, к чему подстрекала ее бабушка. Ссоры вспыхивали то и дело, случалось, Паскаль и Клотильда не обменивались ни словом по два дня.

Однажды утром после очередной размолвки, длившейся второй день, Мартина сказала, подавая завтрак:

— Переходила я давеча через площадь Субпрефектуры и вдруг вижу, к госпоже Ругон входит какой-то приезжий, — сдается мне, я его узнала. И, право, барышня, я ничуть не удивлюсь, если окажется, что это ваш брат.

От неожиданности Паскаль и Клотильда обратились друг к другу:

— Брат?! Да разве бабушка ждала его приезда?

— Нет… не думаю. Впрочем, вот уже полгода, как она его ждет. Я знаю, что с неделю тому назад она снова ему написала.

Доктор и Клотильда принялись расспрашивать Мартину.

— Да, по правде говоря, сударь, наверняка я сказать не могу, ведь уже четыре года я не видела господина Максима, да и то он пробыл тогда у нас всего два часа перед отъездом в Италию, — с тех пор он мог и измениться… Но мне думается, я все же узнала его со спины.

Разговор продолжался. Клотильда, видимо, радовалась, что это маленькое происшествие нарушило тягостное молчание.

— Ну, что ж, если это Максим, — заключил Паскаль, — он нас навестит!

Это и в самом деле был Максим. Долгое время он отказывался приезжать в Плассан, но все же уступил наконец настойчивым уговорам старой г-жи Ругон, которую беспокоила связанная с Максимом незажившая семейная рана. История была давняя, но с каждым днем она принимала все более серьезный оборот.

Пятнадцать лет назад семнадцатилетний Максим наградил ребенком соблазненную им служанку; над этим легкомысленным поступком созревшего раньше времени недоросля просто посмеялись его отец Саккар и мачеха Рене, уязвленная лишь недостойным выбором пасынка. Служанка Жюстина Мего, кроткая, безответная блондинка, которой тоже исполнилось семнадцать лет, была родом из соседней деревни; ее отослали из Парижа обратно в Плассан, назначив тысячу двести франков ежегодно на воспитание маленького Шарля. Три года спустя она вышла замуж за шорника из предместья Плассана, Ансельма Тома, человека рассудительного и хорошего работника, прельстившегося ее деньгами. Впрочем, Жюстина вела себя безупречно, раздобрела и, казалось, совсем излечилась от кашля, внушавшего опасения из-за плохой наследственности, восходившей к целому поколению алкоголиков. Два других ее ребенка, рожденные в законном браке, мальчик десяти и девчурка семи лет, пухлые и розовые, были совершенно здоровы; Жюстина чувствовала бы себя вполне уважаемой и счастливой женщиной, если бы не беспокойство за Шарля. Несмотря на получаемое вознаграждение, Тома ненавидел этого ребенка, прижитого его женой с другим, и обращался с ним очень грубо, отчего втайне страдала Жюстина, хотя и оставалась по-прежнему безропотной и покорной женой. Не чая души в Шарле, она все же охотно отдала бы его в семью отца.

В пятнадцать лет Шарль казался едва ли двенадцатилетним, а по умственному развитию и разговору ему можно было дать не больше пяти лет. Поразительно похожий на свою прапрабабку, тетю Диду, сумасшедшую из Тюлет, он был строен и грациозен; и при взгляде на его лицо, обрамленное длинными, белокурыми, шелковистыми кудрями, невольно приходили на память последние болезненные отпрыски какой-то угасающей династии. Большие светлые глаза мальчика ничего не выражали, а его красота, отмеченная печатью смерти, внушала смутное беспокойство. У него не было ни ума, ни сердца, — и он напоминал маленькую избалованную собачонку, которая трется возле ног хозяина, чтобы ее приласкали. Фелисите, очарованная красотой правнука, в котором, по ее уверениям, она узнавала свою кровь, поместила его на свой счет в коллеж; но через полгода его оттуда выгнали, обвинив в постыдных пороках. Она упорствовала, трижды меняла пансион, но каждый раз Шарля снова изгоняли по той же позорной причине. Он не хотел и не мог усвоить никаких знаний и только оказывал дурное влияние на других детей, так что пришлось взять его из пансиона и держать по очереди у всех родственников. Мягкосердечный доктор Паскаль, поверив, что Шарля возможно поделить, продержал его у себя около года, после чего прервал бесполезный курс лечения, стремясь уберечь Клотильду от всякого соприкосновения с ним. Теперь, если Шарля не было у матери, — а он там почти не жил, — его можно было найти или у Фелисите, или еще у кого-нибудь из родных; изнеженный, всегда кокетливо одетый, окруженный кучей игрушек, он жил как наследный принц вымирающей королевской династии.

Между тем этот незаконнорожденный ребенок с великолепными белокурыми кудрями доставлял немало неприятностей старой г-же Ругон, и чтобы избежать плассанских пересудов, она решила уговорить Максима взять сына к себе в Париж. Тогда, по крайней мере, позабудется хотя бы эта грязная семейная история. Но Максим очень долго оставался глух к словам бабушки, так как больше всего на свете опасался усложнить собственную жизнь. После смерти жены он разбогател и, вернувшись после войны в свой особняк на проспекте Буа-де-Булонь, с оглядкой расходовал свое состояние. Из кутежей юных лет он вынес спасительный страх перед известного рода наслаждениями и, главное, раз и навсегда решил избегать волнений и не брать на себя никаких обязательств, чтобы прожить возможно дольше. Уже некоторое время его мучили острые боли в ногах, которые он приписывал ревматизму, и он боялся стать инвалидом, прикованным к креслу. Внезапное возвращение во Францию его отца, размах деятельности Саккара на новом поприще окончательно привели его в ужас. Он хорошо знал этого пожирателя миллионов и содрогался от дурных предчувствий, видя, как, дружески посмеиваясь, отец с простодушным видом старается ему услужить. Неужели наступит день, когда Саккар пустит сына по миру, если тот окажется в его власти, беспомощный, неподвижный. И Максимом овладел такой страх перед одиночеством, что он решился наконец повидать Шарля. Если мальчик покажется ему ласковым, смышленым и здоровым, почему бы не увезти его с собой? Тогда у него будет компаньон, наследник, который защитит его от козней отца. И в своем эгоизме Максим уже видел, как его любят, лелеют, как блюдут его интересы. И все же он, пожалуй, не отважился бы на такое путешествие, если бы доктор не послал его на воды в Сен-Жерве. Оттуда до Плассана ему надо было сделать крюк всего в несколько лье, — вот таким образом он однажды утром внезапно оказался в доме старой г-жи Ругон, свалился как снег на голову; он твердо решил, что, расспросив ее о Шарле и повидавшись с ним, он в тот же вечер снова сядет в поезд.