Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль

На вокзале, куда все отправились его провожать, он в последний раз поцеловал сестру.

— Так помни же!

— Не беспокойся, — заявила Фелисите, — мы здесь для того, чтобы напомнить ей об этом обещании!

Доктор улыбался, и как только поезд тронулся, все трое замахали платками.

Проводив Фелисите до дверей ее дома, доктор Паскаль и Клотильда мирно вернулись в Сулейяду, где чудесно провели остаток вечера. Недавний разлад, невысказанное недовольство друг другом, казалось, исчезли. Никогда еще не испытывали они такой радости от того, что они вместе, неразлучны. Оба как будто воспрянули после болезни, обрели надежду и радость жизни. Допоздна просидели они теплой ночью под платанами, прислушиваясь, как звенит хрусталем фонтан. Они даже не разговаривали, а просто вкушали полноту счастья от того, что они вместе.

Не прошло и недели, как в доме Паскаля вновь начался разлад. Он и Клотильда по целым дням дулись друг на друга, настроение у обоих то и дело менялось. Мартина и та жила в каком-то непрерывном возбуждении. Совместная жизнь для этих трех людей превратилась в ад.

А тут дела приняли совсем дурной оборот.

Какой-то капуцин, известный своей святостью, один из тех монахов, что появляются порой в южных городах Франции, нашел себе приют в Плассане. И с церковной кафедры загремели раскаты его голоса. Он проповедовал с красноречием апостола, и его пламенные, яркие речи зажигали слушателей и были доступны всем. Он обличал тщету современной науки, и в порыве какой-то необычайной мистической экзальтации отрицал реальность земного бытия, приоткрывая завесу над неведомым, над тайной потустороннего мира. Все набожные женщины города были потрясены его проповедями.

С первого же вечера, когда Клотильда, сопровождаемая Мартиной, присутствовала на проповеди, Паскаль заметил, что она вернулась словно в лихорадке. В последующие дни она не умеряла рвения и все позднее приходила домой, так как подолгу простаивала за молитвой в темном углу часовни. Теперь она почти все время проводила в церкви, возвращалась оттуда в полном изнеможении, и глаза у нее горели, как у ясновидящей. Проникновенные слова капуцина неотступно ее преследовали. Казалось, она преисполнилась гневным презрением ко всему окружающему.

Встревоженный Паскаль решил объясниться с Мартиной. Как-то ранним утром он сошел вниз, когда она подметала столовую.

— Вы знаете, что я никогда не препятствовал ни вам, ни Клотильде ходить в церковь, если это вам по душе. Я не хочу насиловать ничью совесть. Но и отнюдь не желаю, чтобы Клотильда заболела по вашей милости…

— Может статься, больны как раз те, кто считает себя здоровыми, — пробурчала служанка, не выпуская из рук половой щетки.

Она произнесла это таким убежденным тоном, что он улыбнулся.

— Конечно, болен духом я, а молитесь о моем обращении вы, находящиеся в добром здравии и полном рассудке… Мартина, если вы не перестанете мучить меня и самое себя, я и взаправду рассержусь.

В его голосе зазвучали такое отчаяние и решимость, что служанка выпустила из рук щетку и уставилась на него. Бесконечная нежность, глубокое огорчение отражались на изможденном лице старой девы, всю жизнь верой и правдой служившей своему хозяину. Слезы выступили у нее на глазах, и она поспешила уйти, бормоча:

— Ах, сударь, вы нас не любите!

Паскаль почувствовал себя обезоруженным, он глубоко опечалился, терзаясь сожалением, что был до сих пор слишком терпимым и не взял целиком в свои руки воспитание и образование Клотильды. Убежденный, что деревья растут как надо, если не мешать их росту, он дал ей возможность развиваться свободно, научил ее только читать и писать. Без всякого начертанного заранее плана, просто под влиянием их домашнего уклада, она прочла почти все имевшиеся у доктора книги и, помогая Паскалю в его опытах, выправляя корректуру, переписывая и разбирая рукописи, увлеклась естественными науками. Теперь он сожалел, что предоставил ее самой себе. Он ничем не ограничивал свободы Клотильды, вместо того чтобы дать определенное направление ее жаждущему знаний, ясному уму и не допускать, чтобы она заблудилась в дебрях своих мечтаний о потустороннем мире, чему потворствовали ее бабушка и простодушная Мартина. Если Паскаль всегда исходил из действительности и старался в своих умозаключениях отталкиваться от реальных фактов, в чем ему помогала дисциплинированность ученого, то Клотильда, напротив, тяготела ко всему неизвестному, таинственному. Она была словно одержима, и любознательность превращалась для нее в пытку, когда она не могла ее удовлетворить: ничто не могло утолить жажды Клотильды, ее неодолимого влечения ко всему непостижимому, непонятному. Еще девочкой, и в особенности позднее, став девушкой, она не уставала спрашивать: «как?» и «почему?», требуя непреложных доказательств. Если Паскаль показывал ей цветок, она интересовалась, почему этот цветок даст семя, почему это семя произрастет. Повзрослев она стремилась узнать о тайне зачатия, об отношении полов, рождении и смерти, о неведомых силах природы, о боге и обо всем сущем. Такими вопросами она всякий раз ставила Паскаля в тупик; когда же он не знал, что ответить и с притворным негодованием отсылал ее прочь, она весело, победоносно смеялась над его невежеством и вновь целиком уносилась в свои мечты, в свои заоблачные грезы о том, чего нельзя познать и во что можно лишь верить. Зачастую она поражала его ходом своих мыслей. Вкусив научных знаний, она исходила из неоспоримых истин и вдруг одним скачком переносилась в мир чудесных откровений; тут действовали небесные посланцы, ангелы, святые, — божественное дыхание преображало и одушевляло материю. А порой она видела во всем одну-единственную вечную силу — душу мира, которая через пятьдесят веков сольет в конечном поцелуе любви все творения вселенной. Она твердо на это уповает, говорила Клотильда.

Впрочем Паскаль никогда еще не видел ее в таком смятении. Целую неделю она заслушивалась поучениями капуцина, весь день томясь в ожидании вечерней проповеди, и шла в церковь такая взволнованная и сосредоточенная, словно отправлялась на первое любовное свидание. Наутро все в ней говорило об отрешенности от земной суеты, мелочных помыслов и дел, как будто зримый мир, весь житейский обиход — только тщета и обман. Понемногу она совсем забросила свои занятия, уступая какой-то непреодолимой лени, сидела по целым часам с пустыми, невидящими глазами, во власти каких-то далеких грез, и все валилось у нее из рук. Прежде такая деятельная, любившая вставать спозаранку, она поднималась теперь поздно, выходила только ко второму завтраку, и не потому, что долго просиживала за туалетом, — нет, она утратила свое обычное женское кокетство и ходила кое-как причесанная, кое-как одетая, в платье, застегнутом вкривь и вкось, и все же очаровательная в своей торжествующей юности. Прежде она так любила утренние прогулки по Сулейяде, любила бродить в благоухающем смолой сосняке, бегать сверху вниз по уступам откоса, засаженным оливами и миндальными деревьями, или лежать на раскаленном току, где принимала солнечные ванны. Теперь все это ей наскучило, и она предпочитала запираться у себя в спальне, наглухо закрыв ставни, притаившись, как мышь. А к вечеру она появлялась в гостиной и, не зная, чем заняться, как неприкаянная переходила с места на место, раздражаясь на все, что прежде ее интересовало.