Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль

Зато как же Паскаль и Клотильда были поражены, когда, отлучившись на минутку из кухни и затем возвратившись обратно, они увидели Мартину, которая сидела за столом и перебирала щавель к завтраку. Она безмолвно вернулась к своим обязанностям служанки.

— Что с тобой случилось? — крикнула Клотильда. — Скажешь ли ты наконец?

Мартина подняла измученное, осунувшееся от слез лицо. Впрочем, она была теперь совершенно спокойна, на всем ее облике лежал отпечаток унылой старости, примирившейся со своей долей. Она взглянула на девушку с бесконечным укором; затем, ничего не говоря, снова опустила голову.

— Неужели ты сердишься на нас? Мартина, милая?

Угрюмое молчание служанки вынудило вмешаться и Паскаля:

— Вы сердитесь на нас, Мартина, голубушка?

Тут старая служанка взглянула на него с прежним обожанием, как бы желая сказать, что во имя своей любви она готова перенести все и остаться с ним. Наконец она заговорила:

— Нет, ни на кого я не сержусь… Вы хозяин и вольны делать, что хотите. Все хорошо, если вы довольны.

С этого дня жизнь пошла по-новому. В свои двадцать пять лет Клотильда, долго остававшаяся ребенком, будто налилась соками, распустилась великолепным цветком любви. С тех пор как впервые забилось ее сердце, смышленый подросток с короткими вьющимися волосами уступил место обворожительной женственной девушке, страстно мечтающей быть любимой. Несмотря на познания, почерпнутые из случайно прочитанных книг, самым очаровательным в ней было неведение девственницы, словно в неосознанном ожидании любви она сберегла себя, чтобы всецело раствориться в будущем избраннике. Конечно, она отдалась Паскалю не только из благодарности и восхищения, но и в порыве любви, счастливая тем, что может осчастливить его, вкушая радость от того, что в его объятьях чувствует себя ребенком, от того, что она — принадлежащая ему вещь и в то же время драгоценный дар, к которому он прикасается губами, коленопреклоненный, в религиозном экстазе. От своей былой набожности Клотильда сохранила полную покорность воле мудрого и всемогущего учителя, она черпала в нем утешение и силы, испытывая не только любовь, но и ощущая священный трепет верующей, какой она и оставалась в глубине души. Но самым удивительным было то, что эта возлюбленная, столь женственная, столь страстная, представляла собой великолепный пример здорового, жизнерадостного существа; она отличалась завидным аппетитом, бодростью и мужеством, унаследованным от деда-солдата, и оживляла весь дом своими легкими шагами, своей юностью, всем своим гибким, божественно молодым и свежим телом.

Да и Паскаль под воздействием любви вновь помолодел; его спокойная мужественная красота была в полном расцвете, несмотря на седины. Его лицо больше не казалось измученным, как в те месяцы горя и страданий, которые он только что пережил; оно стало прежним — в больших глазах, все еще сохранявших детское выражение, появился живой блеск, тонкие черты светились добротою; а его седые волосы и седая борода стали еще гуще, напоминая львиную гриву, и этот белоснежный поток только молодил его. Он так долго сохранял себя, живя одиноко и страстно отдаваясь работе, не зная пороков и излишеств, что теперь вновь обрел дремавшую в нем мужскую силу и торопился испытать наконец полное удовлетворение. Это пробуждение было таким неожиданным, что нетерпение молодости отражалось в его движениях, возгласах, желании без оглядки жить и расточать себя. Паскаля все удивляло, все пленяло. Каждый клочок бескрайнего неба приводил его в восторг, простой полевой цветок опьянял своим ароматом, ласковое слово, стертое от частого употребления, исторгало слезы, как новое изобретение любви, словно оно не слетало уже с миллиона губ. Слова «я люблю тебя», произносимые Клотильдой, звучали бесконечной лаской, сверхчеловеческую прелесть которой до него не знал ни один человек. И вместе со здоровьем и красотой к нему вернулось хорошее расположение духа, та спокойная веселость, которая прежде была порождена любовью к жизни, а теперь освещала его страсть, придавая еще большую цену жизни.

Они были великолепной парой, — с одной стороны, цветущая молодость, с другой, зрелая сила, оба веселые, здоровые, счастливые. Месяц с лишним они провели дома, ни разу не выйдя за пределы Сулейяды. Вначале им было достаточно одной их спальни, обтянутой старым наивным ситцем цвета зари, с мебелью в стиле ампир, большой жесткой кушеткой и громоздким зеркалом. Они не могли без улыбки видеть позолоченные бронзовые часы с Амуром, лукаво созерцающим уснувшее Время. Может быть, это намек? Они шутили иногда по этому поводу. В каждом предмете чувствовалось какое-то соучастие; здесь, окруженные этой милой их сердцу старинной обстановкой, любили когда-то другие, а теперь и Клотильда вносила сюда свою весну. Она клялась, что однажды вечером увидела в зеркале красивую даму, которая тоже раздевалась, но не имела ничего общего с ней самой; и, увлеченная, как прежде, любовью ко всему таинственному, она высказывала вслух свою мечту — показаться вот так через сто лет возлюбленной грядущего века, в ночь ее счастливой любви. Паскаль жил в непрестанном восхищении, он обожал эту комнату, где во всем чувствовалась Клотильда, вплоть до воздуха, которым он дышал; он переселился сюда, больше не ночевал в своей комнате, темной, холодной, как погреб, где его охватывала дрожь и откуда он торопился убежать в те редкие минуты, когда приходилось там бывать. Любили они также и просторный кабинет, в котором все говорило о их старых привычках, о их давнишней привязанности. Они проводили в нем целые дни, хотя и не работали. Большой дубовый шкаф с резными украшениями как будто дремал, дверцы его не раскрывались, дремали и книжные полки. На столах лежали бумаги, книги, никто не дотрагивался до них. Паскаль и Клотильда, словно новобрачные, целиком отдавались своей страсти, позабыв привычные занятия, отгородившись от жизни. Им казалось, что время бежит слишком быстро, когда они находятся вместе, порой они забирались вдвоем в старинное глубокое кресло, радуясь своему уютному крову, тому, что им принадлежит это жилище, где стоят в беспорядке привычные предметы, где отсутствует всякая роскошь, зато с утра до вечера светит ласковое апрельское солнце. Если, охваченный угрызениями совести, Паскаль заговаривал о необходимости приняться за работу, она, смеясь, обвивала его своими гибкими руками, удерживала подле себя, утверждая, что от переутомления он вновь заболеет. Они охотно сидели внизу, в столовой с веселыми светлыми панелями, оживленными синим бордюром, со старой мебелью красного дерева, большими яркими пастелями и висячей начищенной до блеска медной лампой. Они ели с большим аппетитом и покидали столовую лишь для того, чтобы подняться к себе и побыть в дорогом их сердцу уединении.