Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль

Он все больше увлекался, позабыв о близкой смерти, с горячим интересом рассуждая о жизни. Он набросал в общих чертах свою новую теорию. Человек существует в определенной среде, которая непрестанно воздействует на чувствительные окончания его нервов. Таким образом приводятся в действие не только чувства, но и все внутренние и внешние органы. Ощущения, отражаясь в головном и в костном мозгу, в нервных центрах, преобразуются в усилия, движение, мысли.

И Паскаль приходил к выводу, что хорошее самочувствие состоит в нормальном ходе этого процесса: получать ощущения, возвращать их в форме идей и поступков, поддерживать человеческий организм равномерной работой всех органов. Таким образом, труд становится великим законом, регулятором жизни человечества. Отсюда следует вывод: в случае нарушения равновесия, когда внешних раздражителей уже недостаточно, терапия должна создавать искусственное раздражение, восстанавливая нормальный тонус, который есть не что иное, как совершенное здоровье. И Паскаль мечтал о новейших методах лечения: внушение, всемогущая власть врача — для органов чувств; электричество, втирания, массаж — для кожи и сухожилий, пищевой режим — для желудка, курс лечения на высоких горных плато — для легких, и, наконец, введение дистиллированной воды — для кровеносной системы. Неоспоримое, чисто механическое воздействие впрыскиваний и натолкнуло Паскаля на его теорию. Благодаря своей склонности к обобщению он развил эту гипотезу, и спасение мира виделось ему ныне в безупречном равновесии полученных ощущений и затраченного труда, а непрерывная деятельность человечества была залогом его движения вперед.

Вдруг Паскаль рассмеялся от души.

— Ну вот я опять и увлекся!.. А ведь я считаю в глубине души, что единственная мудрость состоит в том, чтобы не вмешиваться, предоставляя природе делать свое дело! Ах я старый, неисправимый безумец!

Но Рамон в порыве любви и восхищения сжал его руки.

— Учитель! Учитель! Ведь такая убежденность, такое безумие присущи гению!.. Не беспокойтесь. Я внимательно выслушал вас и постараюсь быть достойным вашего наследия; согласен, в этом, вероятно, кроется великое завтра!

В мирной тишине комнаты, где ничто не нарушало их уединения, Паскаль вновь заговорил со спокойным мужеством умирающего философа, который дает свое последнее наставление. Он вернулся к наблюдениям над собой, объяснил, что часто излечивался работой, регулярной и методической работой без перенапряжения. Пробило одиннадцать. Пригласив Рамона позавтракать с ним, Паскаль продолжал развивать те же возвышенные, отвлеченные идеи, пока Мартина им подавала. Лучи ласкового солнца наконец пробились сквозь серые утренние облака и нежно позолотили большую комнату. Допив последний глоток молока, Паскаль умолк.

Молодой врач в это время ел грушу.

— Вам хуже?

— Нет, нет! Кушайте!

Но доктор не мог обмануть Рамона. Это был приступ, и притом жестокий. Удушье наступило внезапно, и Паскаль упал навзничь на подушку с посиневшим уже лицом. Он ухватился за одеяло, судорожно вцепившись в него, как бы ища точку опоры, чтобы сбросить страшную тяжесть, навалившуюся на грудь. Обессиленный, мертвенно-бледный, он лежал, широко раскрыв глаза, и смотрел на часы с выражением бесконечного отчаяния и скорби. В течение долгих десяти минут он, казалось, умирал.

Рамон тотчас же сделал впрыскивание. Но действие на этот раз оказалось слабее, и облегчение наступило не сразу.

Крупные слезы показались на глазах Паскаля, как только к нему вернулась жизнь. Он еще не мог говорить, он плакал. Затем, по-прежнему не спуская с часов на камине своего затуманенного взгляда, он сказал:

— Друг мой, я умру в четыре часа, я ее не увижу!

Желая отвлечь Паскаля от этой мысли, Рамон стал утверждать против всякой очевидности, что конец не так уж близок, — тогда Паскаля вновь охватила страсть ученого, и ему захотелось дать молодому собрату последний урок, основанный на непосредственном наблюдении. Доктору неоднократно приходилось оказывать помощь в случаях, похожих на его собственный: особенно запомнилось ему, как он произвел вскрытие сердца старого нищего, умершего в больнице от склероза.

— Я так и вижу мое сердце… цвета увядшей листвы, сосуды стали хрупкими, оно как бы съежилось, но на самом деле немного увеличилось в объеме. От воспалительного процесса оно затвердело, и его нелегко вскрыть…

Паскаль говорил тише и тише. Он ясно чувствует, что сердце его слабеет, сокращается вяло и медленно. Вместо нормальной струн крови через аорту поступает лишь красная пена. Вены набухли от черной крови, и удушье увеличивается по мере того, как замедляется деятельность сердца — этого всасывающего и нагнетающего аппарата, — регулирующего кровообращение. А после инъекции, несмотря на боли, сердце постепенно оживает, будто подстегнутое ударом хлыста, оно прогоняет по венам черную кровь и вливает в организм силы вместе с красной артериальной кровью. Но приступ должен повториться, как только кончится механическое воздействие впрыскивания. Паскаль мог даже с точностью предсказать, когда он начнется. Благодаря впрыскиваниям сердце выдержит три приступа, но третий приступ будет последним, больной умрет в четыре часа.

Еле слышным голосом Паскаль успел в последний раз выразить восхищение мужеством сердца, этого неустанного труженика, который ни на секунду, даже во время сна, не прерывает работы, между тем как другие органы ленятся, отдыхают.

— Славное сердце! Как героически ты борешься!.. Какая преданность, какая щедрость никогда не устающих мышц! Ты слишком сильно любило, слишком много боролось, вот почему ты разбилось. Славное сердце, ты не хочешь умирать и все еще бьешься!

Но вот наступил первый из предсказанных приступов. Паскаль преодолел его, но был измучен, задыхался, речь его стала отрывистой, дыхание со свистом вырывалось из груди. Несмотря на все свое мужество, он глухо стонал: боже мой! неужели эта мука никогда не кончится! И вместе с тем у него было лишь одно пламенное желание — чтобы агония продлилась и он мог в последний раз обнять Клотильду. А вдруг он ошибся? Ведь Рамон без устали твердит это. Вдруг он проживет до пяти часов! Его глаза обратились к часам, и он больше не отрывал взгляда от стрелок, придавая минутам значение вечности. Когда-то они с Клотильдой частенько подшучивали над этими часами в стиле ампир — позолоченными бронзовыми часами, на которых Амур лукаво созерцал уснувшее Время. На них было три часа. Потом они показали половину четвертого. Только бы еще два часа жизни, только два часа, о господи! Солнце клонилось к закату, бледное зимнее небо дышало великим покоем; минутами Паскаль прислушивался к отдаленным гудкам паровозов, доносившимся с равнины. Вот поезд, направляющийся в Тюлет. Неужели марсельский поезд никогда не прибудет!