Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль

И в приступе фанатической, безудержной ненависти к истине, горя страстным желанием уничтожить эти свидетельства науки, она собственноручно разорвала первую страницу какой-то рукописи, подпалила ее на лампе и бросила этот пылающий факел в большой камин, который не разжигали, должно быть, уже лет двадцать; а потом, поддерживая в нем пламя, продолжала бросать клочок за клочком остатки рукописи. Служанка, преисполнившись такой же решимости, пришла ей на помощь, схватила другую толстую тетрадь и стала вырывать из нее по листку. Огонь уже не затухал, высокий камин был охвачен ярким пламенем, которое то бледнело, то вспыхивало, получая новую пищу. Костер разгорался, все выше поднималась гора пепла, увеличивался слой почерневших страниц, по которым пробегали миллионы искр. Это была бесконечно долгая работа; скопившиеся в очаге страницы плохо горели, надо было их ворошить, переворачивать щипцами; лучше всего было их комкать и, после того как они хорошо разгорались, бросать другие. Но мало-помалу женщины приноровились, и работа пошла полным ходом.

Торопясь расправиться с новой охапкой бумаг, Фелисите наткнулась на кресло.

— Ох, сударыня, — прошептала Мартина. — А вдруг сюда придут!

— Придут? Кто? Клотильда? Бедняжка крепко спит!.. А если она придет, когда все будет кончено, что за беда! Поверьте, я не буду прятаться, я оставлю пустой шкаф широко открытым и объявлю во всеуслышание, что очистила дом от скверны… Господи! Только бы не осталось ни одной строки этих рукописей, а до остального мне дела нет!

Между тем огонь в камине пылал уже два часа. Они вернулись к шкафу, опустошили еще две полки, оставался лишь самый низ, где лежали вперемежку какие-то заметки. Опьяненные этой иллюминацией, запыхавшиеся, покрытые испариной, они были объяты дикой жаждой разрушения. Они присаживались на корточки, пачкали руки сажей, лишь бы получше перемешать несгоревшие рукописи, и орудовали с таким неистовством, что седые космы в беспорядке разметались по плечам. Это было похоже на пляску ведьм, раздувающих адский костер ради какого-нибудь злодеяния — для сожжения святого мученика, для публичного истребления мысли, для разрушения целого мира истин и надежд. Большая комната озарялась пламенем, от которого бледнел свет лампы, а на потолке плясали громадные, чудовищные тени.

Добравшись до глубины шкафа, откуда она уже выгребла кучи бумаг, Фелисите вдруг испустила сдавленный, торжествующий крик:

— A-а! Вот они!.. В огонь!.. В огонь!..

Наконец-то она нашла! За груду черновиков спрятал доктор синие папки. Безумная страсть к опустошению овладела Фелисите, она хватала папки обеими руками и швыряла их в огонь, который завывал, словно во время пожара.

— Горят, горят! Наконец-то они горят! Мартина, еще вот эту, эту!.. Какой огонь, какой яркий огонь!

Но служанка испугалась:

— Сударыня, будьте осторожны, вы подожжете дом… Разве не слышите, как урчит…

— Что за беда! Пусть все сгорит. Они горят, горят, какая красота! Вот еще три, еще две, и, наконец, последняя!..

Она смеялась от восторга, страшная, не помня себя, глядя на падающие куски горящей сажи. Гудение огня в камине, который никогда не прочищали, становилось все более грозным. Но это, казалось, только подстегивало Фелисите, а служанка, совсем потеряв голову, начала с криком бегать по комнате.

Клотильда спала у ложа мертвого Паскаля, и ничто не нарушало покоя спальни. Туда не доносилось никаких звуков, только часы на камине легонько пробили три раза. Свечи горели длинным ровным пламенем; воздух был недвижим. Но сквозь тяжелый сон без сновидений Клотильда все же расслышала какой-то шум, все нарастающую кошмарную пляску. Открыв наконец глаза, она сначала ничего не поняла. Где она? Почему такая тяжесть на сердце? И вдруг она с ужасом вернулась к действительности; она увидела Паскаля, услышала крики Мартины где-то рядом и бросилась туда, испуганная, чтобы узнать, что происходит.

Еще с порога Клотильда мгновенно все поняла: широко распахнутый, опустошенный шкаф, Мартина в безумном страхе перед пожаром, ликующая Фелисите, которая толкает ногой в огонь последние обрывки папок. Дым, летающие хлопья сажи наполняли комнату, а вой пламени казался хрипом жертвы среди сатанинской пляски, только что услышанной Клотильдой сквозь сон.

И с ее губ сорвался крик — те самые слова, которые грозовой ночью выкрикнул Паскаль, застав ее за кражей бумаг:

— Воровки! Убийцы!

Клотильда стремительно бросилась к камину; невзирая на злобное гуденье, на раскаленные куски сажи, рискуя опалить волосы и обжечь руки, она схватила кучку еще не уничтоженных пламенем листков и мужественно затушила их, прижав к груди. Но рукописей было совсем мало, жалкие остатки, едва набралась страница, крохи огромной работы, исполинского, терпеливого труда целой жизни, который огонь уничтожил за два часа. Клотильду охватил гнев, порыв яростного негодования.

— Вы воровки, убийцы!.. То, что вы сделали, — хуже убийства! Вы осквернили смерть, убили мысль, убили дух!

Старая г-жа Ругон не смутилась. Напротив, она выступила вперед, не испытывая никаких угрызений, подняв голову, готовая защищать вынесенный ею и приведенный в исполнение приговор.

— Это так ты разговариваешь со мной, твоей бабушкой?.. Я сделала то, что должна была сделать, то, в чем и ты когда-то хотела нам помочь.

— Тогда вы довели меня до сумасшествия. Но с тех пор я жила, любила и поняла… К тому же это священное наследство, вверенное моему попечению, последняя мысль усопшего, все, что осталось от великого ума и чем я должна была поделиться со всеми… Да, верно, ты моя бабушка! Но знай, ты только что сожгла своего сына!

— Ты считаешь, что я сожгла Паскаля, потому что сожгла его бумаги! — вскричала Фелисите. — Ну что ж, я не задумываясь спалила бы весь город, только бы спасти славу нашей семьи!

Она все еще наступала, воинствующая, ликующая; а Клотильда, положив на стол спасенные ею почерневшие обрывки, защищала их всем своим телом, боясь, как бы Фелисите не бросила их снова в камин. Но г-жа Ругон не обращала на них внимания, не замечала она и пламени камина, которое, к счастью, гасло само по себе, а Мартина, вооружившись лопаткой, тушила сажу и последние искры горячего пепла.

— Ты отлично знаешь, — продолжала старуха, маленькая фигурка которой, казалось, выросла на глазах, — что я помышляю только об одном, лелею одну мечту, одну страсть — преуспеяние и владычество нашей семьи. Я билась за это, была на страже всю жизнь, жила так долго лишь для того, чтобы не дать ходу дурным слухам и оставить о нас добрую славу. Да, я никогда не отчаивалась, никогда не складывала оружия, готовясь воспользоваться любой возможностью. И я достигла всего, чего хотела, потому, что умела ждать.