Маргарет Рэдклифф-Холл - Колодец одиночества

Это ошеломило ее, как удар между глаз, так что сначала она не могла ничего видеть вокруг. Мартин, ее друг… Но что это значит? И Мэри… Такое невероятное несчастье, если это правда! Но правда ли, что Мартин Холлэм полюбил Мэри? И другая мысль, еще более невероятная — полюбила ли Мэри, в свою очередь, Мартина?

Туман постепенно рассеялся; Стивен была холодна, как сталь, ее восприятие стало острым, как кинжал, что вонзился в ее душу, впивая кровь из самой ее глубины. И она стала присматриваться. Ей казалось, она вся превратилась в слух и зрение — это было чудовищно, совершенно унизительно, и все же в ней появилось почти невыносимое мастерство, тонкость, превосходящая ее собственное понимание.

И Мартин не мог сравняться с такой Стивен. Влюбленный, он не мог прятать свои предательские глаза от ее глаз, ведь они тоже были глазами влюбленной; он не мог скрыть некоторые нотки в своем голосе, когда он говорил с Мэри. Ведь все, что он чувствовал, уже давно стало частью Стивен, как он мог надеяться скрыть это от нее? И он знал, что она раскрыла правду, а она, в свою очередь, ощущала, что он это знает, но никто из них не заговаривал — в мертвенной тишине она следила за ним, и в тишине он выдерживал ее слежку.

Это было ужасное лето для всех троих, тем ужаснее, что они были окружены красотой и великим покоем, когда вечер сходил на снега, превращая нетронутые белые вершины в сапфировые, а потом в темно-пурпурные; вывешивая невероятные крупные звезды над широкими уступами ледника Розег. Ведь их сердца были полны невысказанного страха, бурных страстей, потрясений, которые никак не шли к этому блаженному покою, к мирному, улыбающемуся довольству природы — и Мэри была потрясена не меньше. Передышка, наступившая для нее, теперь казалось жалкой и мимолетной; теперь ее разрывали противоборствующие эмоции; она была испугана и удивлена пониманием, что Мартин значит для нее больше, чем друг, но меньше, о, конечно же, намного меньше, чем Стивен. Страсть к этой женщине запылала в ней, как огненное кольцо, ограждая ее от любви к этому мужчине; ведь не меньше, чем тайна самой девственности, велика власть того, кто разрушил ее, и эта власть все еще принадлежала Стивен.

Один в своей маленькой, скромной гостиничной спальне, Мартин боролся с удручавшей его проблемой; в душе он был убежден, что, если бы не Стивен, Мэри Ллевеллин полюбила бы его, нет, больше — что она уже его полюбила. Но Стивен была его другом, это он разыскал ее, чуть ли не навязал ей свою дружбу; самовольно вошел в ее жизнь, в ее дом, в ее доверие; она доверяла его чести. И теперь он должен был или предать ее, или, оставаясь верным дружбе, предать Мэри.

Ему казалось, он знал, слишком хорошо знал, что сделает жизнь с Мэри Ллевеллин, что она уже сделала с ней; ведь разве он не видел в ней горечь и обиду, способные привести лишь к отчаянию, мятежность, способную привести лишь к беде? Она, в своей слабости, стоит против всего мира, и медленно, но верно, мир смыкается вокруг нее, пока в конечном счете не раздавит. Сама ее нормальность опасна для нее. Мэри, всецело женщина, не может так сражаться с жизнью, как сражалась бы, будь она похожей на Стивен. О, достойный сожаления союз, такой сильный и все же такой беззащитный; такой плодородный страстью, но так горько бесплодный; приносящий отчаяние, разрывающий сердце, но отважный союз, который даже сейчас безжалостно удерживает их вместе! Но если Мартин должен разорвать его, увести девушку прочь, к покою и безопасности, завоевать для нее одобрение мира, чтобы ей никогда больше не чувствовать его плетей, чтобы ее сердце не ослабло от боли — если он, Мартин Холлэм, должен сделать это, что будет со Стивен в день его победы? Хватит ли у нее смелости продолжать бой? Или она, в свою очередь, будет вынуждена сдаться? Господи, он не может так предать ее, не может привести ее к погибели… и все же, если он пощадит ее, тогда он может погубить Мэри.

Ночь за ночью, один в своей спальне, пока шли недели этого несчастного лета, Мартин пытался отыскать какой-нибудь луч надежды в том, что казалось почти безнадежным положением. И ночь за ночью властные руки Стивен обхватывали теплое, нежное тело Мэри, и она дрожала, как от страшного холода. Она лежала, содрогаясь от ужаса и любви, и ее муки передавались Мэри, так, что иногда она плакала от боли, но никогда не могла дать ей имени. «Стивен, почему ты дрожишь?» «Я не знаю, любимая». «Мэри, почему ты плачешь?» «Я не знаю, Стивен».

Так горькие ночи переходили в дни, а тревожные дни снова переходили в ночи, и не приносили этой удивительной троице ни света, ни утешения.

Только после того, как они вернулись в Париж, однажды утром Мартин застал Стивен одну.

Он сказал:

— Я хочу поговорить с тобой. Я должен.

Она отложила ручку и посмотрела ему в глаза:

— Итак, Мартин, в чем дело? — но она уже знала это.

Он очень просто ответил ей:

— Дело в Мэри. — Потом он добавил: — Я ухожу, потому что я твой друг, и я люблю ее… Я должен уйти ради нашей дружбы, и еще потому, что, мне кажется, Мэри становится неравнодушна ко мне.

Он думает, что Мэри к нему неравнодушна… Стивен медленно поднялась с места, и вдруг она перестала быть просто Стивен — она олицетворяла всех себе подобных, и все они вступали в схватку с этим мужчиной, чтобы требовать своих прав, чтобы доказать, что их смелость непоколебима, что они не признают и не страшатся никаких соперников.

Она холодно сказала:

— Если ты уходишь из-за меня, потому что воображаешь, что я испугалась — тогда оставайся. Уверяю тебя, я нисколько не боюсь; здесь и сейчас, я заявляю, что ты не отнимешь ее у меня! — И, сказав это, она удивилась сама себе, ведь она боялась, ужасно боялась Мартина.

Он вспыхнул, услышав спокойное пренебрежение в ее голосе, задевшее все, что было в нем мужского и соревновательного.

— Ты думаешь, что Мэри не любит меня, но ты неправа.

— Очень хорошо: докажи, что я неправа! — сказала она ему.

Они поглядели друг на друга с холодной враждебностью, потом Стивен сказала мягче:

— Ты не хотел оскорбить меня своим предложением, но я не согласна с тем, чтобы ты уходил, Мартин. Тебе кажется, что я не могу удержать от тебя женщину, которую люблю, потому что у тебя есть преимущество передо мной и перед всеми мне подобными. Я принимаю этот вызов. Я должна принять его, если хочу остаться достойной Мэри.

Он склонил голову:

— Пусть будет так, как ты пожелаешь, — и вдруг он быстро заговорил: — Стивен, послушай, мне так не хочется это говорить, но, ей-Богу, тебе нужно это сказать! Ты смелая и прекрасная, и у тебя добрые намерения, но жизнь с тобой духовно убивает Мэри. Разве ты не видишь? Разве ты не понимаешь: ей нужно все то, что ты не властна ей дать? Дети, защита, друзья, которых она сможет уважать, и которые будут уважать ее — разве ты не понимаешь, Стивен? Есть немногие, кто способен пережить такие отношения, как ваши, но Мэри Ллевеллин не из их числа. Она недостаточно сильна, чтобы сражаться со всем миром, чтобы выстоять против преследований и оскорблений; это приведет ее на дно, и уже приводит, она уже вынуждена обернуться к таким людям, как Ванда. Я знаю, что говорю, я видел все это — бары, выпивка, жалкий бунт, ужасная, бесполезная растрата жизни — говорю тебе, это духовно убивает Мэри. Я ушел бы в сторону, потому что я твой друг, но перед этим я все равно сказал бы тебе все это: я умолял бы и заклинал, чтобы ты освободила Мэри, если любишь ее. Я встал бы на колени, Стивен…