Маргарет Рэдклифф-Холл - Колодец одиночества

Время от времени из Мортона писала Паддл, и тогда Анна говорила, узнавая почерк:

— Все в порядке?

И Стивен отвечала:

— Да, мама. Паддл пишет, что все в порядке.

Как все и было — в Мортоне.

Но вести из Шотландии, казалось, совсем не торопились. Письма Стивен часто оставались без ответа; а те ответы, которые она получала, никуда не годились, потому что осмотрительность Анджелы служила ей очень строгим цензором. Самой Стивен, как она обнаружила, приходилось писать очень осторожно, чтобы умиротворить этого цензора.

Дважды в день она заходила к портье, доброму человеку с красным лицом, который симпатизировал влюбленным.

— Есть для меня письма? — спрашивала она, изо всех сил стараясь принять скучающий вид при одной мысли о письмах.

— Нет, мисс.

— Следующая почта придет в семь?

— Да, мисс.

— Спасибо.

Она уходила прочь, покидая портье, который думал: «Она не похожа не девушку, у которой есть молодой человек, но этого так сразу и не скажешь. Так или иначе, кажется, что она беспокоится — надеюсь, все в порядке с бедной молодой леди». Он действительно начал интересоваться Стивен и иногда заговаривал о ней с женой:

— Ты замечала ее, Элис? Странного вида девушка, такая высокая, носит воротничок и галстук — знаешь, такая мужеподобная. И она, кажется, вечером просто меняет костюм, надевает тот, что потемнее — но никогда не наденет вечернее платье. А мать у нее все еще красивая; но девушка… не знаю, что-то в ней такое есть; так или иначе, удивительно, что у нее есть молодой человек; хотя должен быть, судя по тому, как она ждет почты; иногда мне ее жаль.

Но ее визиты к портье не всегда были бесплодными:

— Есть для меня письма?

— Да, мисс, вот, но только одно.

Он глядел на нее покровительственно, радуясь той мысли, что ее молодой человек написал ей; и Стивен, угадывая его мысли по лицу, смущалась и сердилась. Выхватив у него письмо, она спешила на пляж, где скалы обеспечивали ей укрытие, и где некому было смотреть на нее покровительственно, не считая случайно залетавших туда чаек.

Но, когда она читала, в сердце ее поселялась пустота; что-то острое, как физическая боль, пробирало ее: «Дорогая Стивен. Извини, что я не написала раньше, но Ральф и я были ужасно заняты. Здесь была настоящая потеха, я так рада, что он затеял эту большую охоту…» Вот так писала Анджела в эти дни — вероятно, из осторожности.

И все же однажды утром пришло необычайно длинное письмо, которое рассказывало о том, что делает Анджела: «Между прочим, мы встретились с молодым Энтримом, Роджером. Он остановился здесь вместе с людьми, которых Ральф неплохо знает, это Пикоки, у них чудесный старый замок; кажется, я тебе о них говорила». Следовало дотошное описание замка, а также родословное древо Пикоков. И потом: «Роджер довольно много говорил о тебе; он говорил, что дразнил тебя, когда вы были детьми. Он говорит, что ты однажды хотела его побить — я ужасно смеялась над этим, это так похоже на тебя, Стивен! Он красивый и довольно приятный. Он говорит мне, что его полк расквартирован в Вустере, так что я просила его заезжать в Грэндж, когда ему захочется. В Вустере, по-моему, довольно нудно…»

Стивен закончила читать и сидела, глядя на море, потом резко встала. Сунув письмо в карман, она застегнула жакет; ей было холодно. Ей надо было пройтись, как следует пройтись. Она быстрыми шагами пошла в направлении Ньюквая.

За эти долгие, тревожные недели в Корнуэлле Стивен как никогда осознала, насколько широка пропасть между ней и ее матерью, до какой степени они всегда будут разделены. Но, глядя на спокойное стареющее лицо Анны, девушка снова дивилась его красоте, которая, казалось, смягчала годы и торжествовала над временем и горем. И теперь, как в дни своего детства, эта красота наполняла ее удивлением; такой спокойной она была, такой уверенной, такой завершенной — и глубокие глаза ее матери, синие, как далекие горы, и такие отстраненные, как будто глядели куда-то вдаль. Сердце Стивен вдруг сжималось; ее охватывало чувство огромной потери, она сама не понимала, что она утратила и почему — она глядела на Анну, как путник в пустыне, мучимый жаждой, глядит на мираж, что кажется ему водой.

Однажды вечером ее охватил безрассудный порыв — довериться этой женщине, в чьем грациозном и совершенном теле когда-то жило и подрастало ее собственное беспокойное тело. Она хотела поговорить с ее материнством, умолять о понимании — нет, требовать его. Сказать: «Мама, ты нужна мне. Я сбилась с пути… дай мне руку, чтобы я могла держаться за нее во тьме». Но Боже, какая это глупость, какое сумасшествие! Совершить такое низкое предательство! Выдать Анджелу… немыслимая глупость и сумасшествие!

И все же иногда, когда они с Анной сидели рядом, глядя на туманное корнуэльское побережье, слушая глухие, тяжелые удары волн и перекличку чаек — когда они сидели вместе, Стивен казалось, что ее сердце так заполнено Анджелой Кросби, всей ее горечью, всей ее сладостью, что материнское сердце, ровно бьющееся рядом с ней, должно было, в свою очередь, биться сильнее, ведь разве она когда-то не пряталась под этим сердцем? И такой настоятельной была ее тоска, что она теперь часто искала холодную руку Анны и держала ее несколько мгновений в своей руке, пытаясь получить от нее какое-то утешение.

Но прикосновение этой холодной чистой руки расстраивало ее, душа ее болела от стремления к чему-то простому, прямому и почтенному, что служило многим простым и почтенным людям. Тогда все, что кому-то казалось скучным, казалось ей исполненным счастья и совершенства. Пара влюбленных, идущих рука об руку, просто двое обрученных, не самые красивые, не самые умные, не утопающие в богатстве; спокойная пара обрученных — они облекались в ее завистливых глазах славой и гордостью, превосходящими всякое понимание. Ведь если бы они с Анджелой были этими влюбленными, они могли бы встать перед Анной, счастливые и торжествующие. Анна, ее мать, улыбнулась бы и мягко, терпеливо говорила бы с ними, вспоминая те дни, когда сама была влюблена. Куда бы они ни шли, старики вспоминали бы, как сами были влюблены, и вспомнив это, улыбались бы их любви и говорили о ней с нежностью. Знать, что весь мир радуется твоей радости — это, конечно же, приближает рай к земле.

Однажды вечером Анна искоса взглянула на свою дочь:

— Милая, ты устала? Ты мне кажешься какой-то поникшей.

Вопрос был неожиданным, ведь предполагалось, что Стивен никогда не знала усталости, ее физическая сила и здоровье были притчей во языцех. Неужели возможно, что ее мать наконец угадала, как изнурена ее душа? Внезапно Стивен почувствовала себя постыдно инфантильной, и заговорила как ребенок, который хочет, чтобы его пожалели: