Роберт Уоррен - Потоп

— Не узнаете чего? — спросил Яша Джонс.

Бредуэлл Толливер почувствовал, как смех вырывается у него из горла, почувствовал, как мускулы лица кривятся в гримасе, которой и надо было ожидать, как губа непослушно вздёрнулась, чтобы издать звук.

Губы произнесли:

— Думали, что я не узнаю, почему вы отклонили мой сценарий? Мой сценарий для нашего знаменитого фильма.

— Господи спаси! — воскликнул Яша Джонс, глядя на него во все глаза. Потом сдержанно, осторожно объяснил: — Я отклонил вашу намётку сценария потому, что не считал и не считаю её достойной вашего таланта. Если бы я не думал, что вы обладаете большим дарованием, я бы никогда…

— Допустим, что это не пустая вежливость, — услышал Бред, как произносят его губы, — но вы, видно, считаете, что я недостаточно одарён для самого простейшего умозаключения. В сорок четвёртом году я начал писать роман, связанный с… нет, лучше сказать, навеянный определёнными событиями, которые произошли в Фидлерсборо. И моя сестра, обнаружив это…

Его восхищал спокойный тон, которым губы произносили эти слова. Он был таким же сдержанным и осторожным, как у Яши. И его восхищала логика того, что он собирался сказать. Он не знал, что он скажет, но уже предвкушал спокойную жестокость своей логики. Он, а вернее, какая-то его часть, вовсе не причастная к тому, что он говорил, уже ощущала наслаждение, какое ощущает математик от стройности своих доказательств. И с восхищением услышал, как губы его произносят:

— … и огорчившись тем, что сочла публичным использованием семейного позора, убедила меня…

— Бред! — закричала она и двинулась к нему через комнату.

Он обернулся с изысканной вежливостью, сознавая её изысканность.

— Бред, — повторила она, подойдя к нему, — я была не права. Я была дурой, это была моя слабость, и я о ней жалею. Но я уже говорила тебе, что жалею, а теперь…

— Не жалей, — произносили его губы, — потому что ты отослала меня из Фидлерсборо, из этой мусорной свалки, чтобы я научился ремеслу делать замечательные фильмы, и чтобы мне за них хорошо платили. И вот наконец я заслужил и от Яши Джонса — по-видимому, твоего будущего супруга — признание в мастеровитости со всеми вытекающими из этого звания правами, привилегиями и хулой. И тот факт, что я мастеровит, снова гонит меня вон из Фидлерсборо. Но есть и другая тому причина, хотя Яша Джонс и считает, что, будучи пагубно оглушён позывными реальной действительности, я не способен уловить тончайшие отзвуки легкокрылого видения, какое и есть истина. Подлинная причина… — он наклонился к ней, — подлинная причина — это ты!

Она смотрела на него широко открытыми глазами, и, казалось, прошло много времени, прежде чем она спросила ледяным тоном:

— Я? — Потом ещё тише: — Я?

— Да, да! — весело подтвердил он. — И до чего же всё логично! Из-за моего наброска сценария.

— Я же тебе сказала! Я же говорила, как мне жалко, что тогда тебе помешала… в то время… но теперь мне всё равно, о чём ты там напишешь.

— Ну да, это ты говорила мне. А что ты говорила ему? — И он ткнул пальцем в Яшу Джонса.

— Но… — с трудом выдавила она. — Ему я ничего не говорила.

— Говорила, говорила, — спокойно повторил он, глядя на неё из бесстрастного далека. — Давай не употреблять этого слова. Давай, моя дорогая, заменим его словами намекнула, внушила, дала понять . Я ведь и не подозреваю, что ты сознательно, так сказать, посоветовала ему…

— Бред… — перебила она. Имя его она произнесла едва слышно, но оно заставило его замолчать.

Она стояла против него в тёмном ситцевом платье, уронив руки ладонями наружу и подняв к нему лицо, в гладко зачёсанных волосах, блестевших на свету, была заметна седина. Глаза у неё были расширены и устремлены на него. Лицо, освещённое сзади, казалось застывшим. Но потом он заметил, что губы её дрожат. Он увидел, как слёзы набегают на большие карие глаза.

И тут он услышал голос Яши Джонса.

— Бред!

Услышав этот голос, он с облегчением почувствовал, что путы перерезаны. Он теперь может повернуться в ту сторону. Может отвести взгляд от лица женщины со слезами на глазах.

Яша Джонс вышел на середину комнаты и встал возле стола из красного дерева спиной к камину. Свет канделябров отсвечивал от его голого черепа.

— Бред! — повторил он.

И когда Бред повернулся к нему, он сказал:

— Мы используем ваш сценарий. Давайте так и решим.

— Даёте за неё выкуп, а?

— Её не у кого выкупать.

— Тогда, значит, уступка?

— Нет, не уступка. — Яша подумал. — Нет, не уступка. Это было бы оскорбительно. Но наблюдая вас сейчас, в этом странном, простите меня, состоянии бессмысленной злобы, я вдруг понял, что, быть может, глубочайшее чувство, то чувство, которое сейчас может выразить себя только в злобе, проявится и в сценарии, когда вы его доработаете. Правильно! — воскликнул он. — Правильно — не элегия, а злость.

Бредуэлл Толливер был совершенно холоден, словно его парализовало. Он ощущал, как кровь стучит у него в висках, но звук был далёким, словно доходил из тёмной пещеры. Он вдруг почувствовал себя выпотрошенным, обобранным. Он пытался заговорить, но губы ему не повиновались. Он чувствовал, что, если бы они зашевелились, если бы только они хоть начали шевелиться, они смогли бы что-то произнести и преодолеть сковавшее его оцепенение.

Яша Джонс сказал:

— Нужны, конечно, изменения, кое-что должно быть развито, на этом этапе всегда так бывает. Но только те изменения, которые вы сами сочтёте нужными. Времени у нас хватит…

Послышался неясный звук, и все трое повернулись к арке, ведущей в прихожую.

Секунд десять они смотрели на него в полной тишине. Мэгги медленно поднесла руки к лицу, слегка прикоснулась к щекам и из этой рамки неотрывно смотрела на человека в, серой бумажной куртке. Она первая нарушила молчание.

— Калвин, — произнесла она.

Без всякого выражения. Слово глухо повисло в воздухе.

Но человек в серой бумажной куртке на него не обернулся. Он уставился на Яшу, который стоял шагах в десяти от него между столом красного дерева и восточной стеной. На остальных он не смотрел.

Не смотрел он и на никелированный револьвер, который держал в вяло повисшей правой руке. Кисть высовывалась из серой матерчатой трубы, облегавшей руку. Кисть, казалось, существовала отдельно от тела.

Далеко в темноте снова завыли сирены.

— Сирены, — сказал Бред и посмотрел на человека в серой бумажной куртке.

Калвин Фидлер наклонил набок голову, словно прислушиваясь к далёким звукам. Изящный гребень седых волос был такого же цвета, как куртка. Лицо под высоким лбом, поднятое словно в знак вежливого внимания, тоже было серым.

Сирены смолкли. Наступила тишина. Потом тишина перестала быть тишиной, наполнившись негромким зудением июльских мух в тёмных деревьях, словно по нервным окончаниям настойчиво, аккуратно водили пилкой для ногтей. Калвин Фидлер снова упёрся взглядом в Яшу Джонса, чьё лицо было слегка в тени, потому что свет канделябров по обе стороны от камина падал ему на спину.