Роберт Уоррен - Потоп

Бред замолчал. Перед тем как причалить, он сказал Яше:

— Я этого никому не рассказывал. Ни единой душе. — Он снизил обороты мотора и стал заводить лодку к пристани.

— Даже жене, даже когда она жила в Фидлерсборо и мы с ней лежали вдвоём в том самом доме. Чёрт возьми, она ведь знала Лупоглазого. Она была своя в доску, моя Летиция; наденет, бывало, старые галифе, захватит бутылку шотландского виски и маленькую шестнадцатидюймовку и шляется со мной и Лупоглазым по болотам. Эти галифе сказочно обтягивали её сказочный бимс, и Лупоглазый не мог оторвать от него глаз. Я даже побаивался, что, стоит мне повернуться спиной, и он, неровён час, меня подстрелит. Она с Лупоглазым отлично ладила. Но я хочу сказать, что даже ей я о том самом никогда не рассказывал. О своём старике. Вроде бы, раз я брожу с ней по болотам, лежу в том доме по ночам в постели и выкладываю ей душу, я когда-нибудь смогу рассказать ей и это. Так нет же, не рассказал.

Мотор был выключен. Они носом подходили к причалу.

— Я даже сестре об этом никогда не рассказывал, — добавил Бред, забрасывая чалку. — Даже ей…

Яша Джонс стоял у парапета, опершись о дверцу «ягуара», и, дожидаясь, пока Бред вернётся с сигаретами, поглядывал на Ривер-стрит. Шляпу он держал в руке и чувствовал, как солнце греет ему лысину. В предвечернем свете улица казалась мёртвой.

Яша думал, что, если поставить в этой самой точке у парапета киноаппарат, отсюда можно будет начинать съёмку. Тогда, если найдёшь…

Он не додумал мысль до конца.

У него появилось предчувствие, что он может наконец выразить себя в Фидлерсборо.

Так он стоял, когда услышал музыку. Он повернулся, поглядел на юг. И увидел едва двигавшийся большой грузовик, а за ним три машины, разукрашенные фестонами из красной и белой жатой бумаги. Из магазинов стал выходить народ. Кузов грузовика представлял собой большую платформу, на которой стоял человек во фраке, узком галстуке и панаме. Лицо у него было огненно-красное. В руке он сжимал микрофон. За пианино сидела толстая крашеная блондинка в кринолине на обручах, примятом стулом. Она нажаривала на пианино, а две молодые женщины, не блондинки и не такие толстые, пели. Они пели «Джини — русая головка». Над всем этим на огромной полотнище в раме, прикреплённой к кабине и к заднему борту, парило натужно улыбавшееся лицо. Сверху красовалась надпись: ТОМ ЗЕЛТЕН. Внизу одно слово: ГУБЕРНАТОР.

Пение смолкло. Но пианино продолжало прилежно наигрывать другой мотив, и теперь, когда грузовик проезжал мимо Яши, он увидел, что две молоденькие девочки в лиловых платьицах фей, с газовыми крылышками на проволоке и в лаковых туфельках лихо отплясывают чечётку под этот новый мотив, хотя им порядочно мешает тряска.

Люди, высыпавшие из магазинов, глазели на грузовик и сопровождавшие его автомобили. Они стояли, пока грузовик не проехал три квартала и не свернул в проезд, который вёл к подножию тюрьмы. Тогда они вернулись в свои магазины и, как показалось Яше, снова растворились в тени.

И на улице опять было пусто.

Бред Толливер вышел из аптеки, распечатывая пачку сигарет; дверь с сухим треском захлопнулась за ним.

— Политика, — сказал он. — Теперь они поднимутся на гору, исполнят серенаду уголовникам, а потом вернутся на кладбище и споют её мертвецам. Покойники и уголовники часто решали в Фидлерсборо судьбу выборов. — Бред сел на шофёрское место, Яша Джонс влез в машину следом. — Политика — тут вокруг неё страсти кипят. Половина жителей — республиканцы, половина — демократы. Прапрадеды демократов владели низинными землями и кучкой рабов, а прапрадеды республиканцев ютились в болотах или вон на тех отрогах, где не вырастишь и кормовых бобов, а уж негров во всяком случае. Парни с низин пошли с генералом Форрестом, а парни с горных отрогов завербовались к Гранту и дрались за свободу — одной из свобод, за которую они дрались, было право республиканцев Теннесси линчевать негров без помех, запретов и препятствий. Я же… — он прервал свою речь, чтобы выбросить окурок, — я же гибрид. Коренной южанин с материнской стороны, по линии Котсхиллов. Дед Блендинга Котсхилла был отважным бригадным генералом. Помните, того Блендинга, что был у нас на днях. Но голову даю на отсечение, что поголовно все Толливеры были Синепузыми. Говорю так потому, что Толливеры не из тех, кто хранит письменные свидетельства. Хватает на сегодня и свидетельств истории. — Он задумался. — Нет, — сказал он потом, — мой старик, так же как и его дед до него, не стал бы Синепузым. Так же, впрочем, как и конфедератом. Мой папаша был бы таким, как Лупоглазый.

— А он-то кто? — поинтересовался Яша Джонс.

— Бродяга, — пояснил Бред. — Иными словами — изгой. Иными словами — неподвластен словоблудию и не раб идеологии.

Пока Бред снова закуривал, «ягуар» медленно двигался по улице, вернее по шоссе, потому что дома уже редели.

— Иными словами, — сказал он, — он был таким, как Лупоглазый. — И выпустив дым: — Свободным.

«Ягуар» шёл на самой малой скорости.

— Ну да, — продолжал он, — и во мне бунтуют бродяжьи гены. Я сын свободных людей.

Они ехали так же медленно.

— Свободных, — сказал Бред самому себе, глядя на дорогу.

Он засмотрелся на фигуру, которая двигалась по правой стороне футах в тридцати от них, Эта была женщина с бесформенной копной светлых волос, закутанная во что-то бесформенное синего цвета; она несла бумажную хозяйственную сумку в правой руке.

«Ягуар» прополз ещё немного и остановился.

— Леонтина! — громко окликнул женщину Бред. — Леонтина, это я, Бред Толливер.

Женщина обернулась.

— Как поживаете? — сказала она.

— Хотите, подвезу? — спросил Бред. — Раз уж вы закупили всю бакалейную лавку мистера Пархема.

— Да это же рядышком, — сказала она. — Правда… Мне, ей-Богу, совсем недалеко.

Яша Джонс вышел из машины.

— Я хочу познакомить вас с моим другом, — сказал Бред. — Это Яша Джонс. А это мисс Партл. Можете звать его Яшей.

Она переложила сумку в левую руку и подала правую. Протянула, как заметил Яша Джонс, прямо к нему. Он взял её руку, не без стыда себя спрашивая, нашла ли бы она его руку сама.

Она смотрела ему в лицо таким взглядом, который, казалось, шёл из самых глубин её покорного, ясного существа. Он произнёс подобающие слова, сам тем временем разглядывая её черты, и снова почувствовал, словно подсматривал исподтишка за чьей-то беззащитной наготой. Какое у неё красивое лицо, подумал он, бледное, если не считать слегка лихорадочных пятен на скулах, с небольшим круглым подбородком, разделённым ямочкой, с пухлой бледно-розовой нижней губой и довольно мелкими, но очень ровными и очень белыми зубами. Краска на щеках, должно быть, естественная. Не только слепая, но и зрячая женщина не могла бы добиться такого результата без помощи опытного гримёра. И губы тоже не накрашены.