Исаак Башевис-Зингер - Суббота в Лиссабоне (рассказы)

Вдруг все переменилось. Происходило нечто странное. Слева, где небо сливалось с водою, что-то такое появилось. Но это не был пароход. Приближалось что-то маленькое, окутанное дымкой, постепенно становясь все более и более различимым. Оказалось, это плоты из связанных бревен. Мужчины упирались длинными шестами в берег и толкали плоты, навалившись на шест всем телом. На одном из плотов стояла маленькая хатка — домик на воде! Даже Борух-Довид разинул рот, глядя на этакое чудо.

Долго плыли плоты. Прошло много времени, прежде чем они оказались рядом с нами. Мужчины что-то кричали нам из последних сил, но ничего нельзя было разобрать… Я заметил одного, похожего на еврея. У него была борода и кепка какая-то еврейская. Благодаря притчам и проповедям дубновского цадика я знал, что еврейские купцы ездят до Данцига и даже до самого Лейпцига. Но теперь я видел это собственными глазами! Истории дубновского цадика подтверждала сама жизнь. Еще пара минут — и плоты рядом с нами. На одном плоту — собака. И лает на нас, да еще как! Вой-ва-авой, а если в воду прыгнет? Может ведь на клочки разорвать. Еще немного, и плоты плывут дальше. Время идет, солнце уже высоко и даже начинает клониться к закату. Но мы медлим. Лишь после того, как плоты проплыли под мостом и исчезли из виду, мы поворачиваем к дому. Не тем путем, что пришли сюда, а как-то совершенно иначе. Я вспомнил про диких коров и собирался было уже спросить у Борух-Довида, где же они, как вдруг увидел сцену в совершенно ином роде.

Юноша и девушка лежали на траве. Что-то было подстелено. Одежда на девушке была в странном беспорядке. Я бросил взгляд на ее тяжелые ноги, белые ляжки — и меня обуял невероятный ужас. Я стоял как в параличе. Потом бросился бежать. Бежал сам не зная куда. Из груди у меня рвался крик. Но перехватило горло. Борух-Довид бежал за мной, звал, умолял остановиться. Немного погодя я остановился. Он ухватился за меня, уже боясь отпустить. Борух-Довид тяжело дышал, пыхтел как паровоз, черные глаза его блестели от похотливого удовольствия.

— Дурак ненормальный, зачем убежал?

А я не мог прийти в себя от смущения, мне было стыдно и за себя, и за него. Я увидел такое, что не полагается видеть хасидскому мальчику. Да и сам я после этого стал нечистым, будто меня в грязи вываляли. Как это можно — делать такое, да еще здесь, в таком месте, где все прекрасно, сияет и благоухает, словно в райском саду.

Но уже не было времени задерживаться. Солнце окрасилось багрянцем. Дома, наверно, мать волнуется — она такая беспокойная, такая нервная. Скоро надо идти за субботним чолктом, но кто без меня об этом вспомнит! Кто его принесет?! Мы припустили быстрее, почти бежали. Каждый погрузился в собственные мысли и заботы. Над нами летали птицы, окна Цитадели окрасились в цвета заката — красный и золотой.

Теперь я думал о тех, кто там, внутри, кто закован в цепи — ведь они хотели свергнуть царя. Казалось далее, я вижу их глаза. Внезапно все заполнило ощущение печали и таинственности — чувство, которое охватывает человека в канун субботы.

Брат мой Израиль Иошуа не мог найти общего языка с отцом — из-за своих современных взглядов. Стоило ему лишь открыть рот, как отец начинал кричать: «Безбожник! Предатель Израиля!» Напротив, с матерью они подолгу разговаривали, и часто споры их проходили в моем присутствии.

— Что-то из него вырастет? — размышлял обо мне брат. — Женится, откроет лавочку. А может, станет меламедом, будет учить детей в хедере. Многовато на свете магазинов и лавок. И меламедов слишком много. Посмотри в окно, мамеле, и ты увидишь, что из себя представляют наши евреи: согбенные, вечно поющие, неприбранные. Посмотри, как они шаркают ногами, когда бредут по улице. Послушай разговоры. Как это пи печально, по все видят в них азиатов. И доколе, ты полагаешь, посреди Европы будет торчать этот кусок азиатчины?

— Гои всегда ненавидели евреев, — сказала мать. — Даже если у еврея на голове цилиндр, все равно его ненавидят. Потому что он за правду стоит.

— Какая такая правда? Кто знает, что есть истина? Каждая религия имеет своих пророков, свои святые книги. Слыхала ты о буддизме? Будда был все равно что Моисей. И тоже творил чудеса.

Мать аж передернуло. Будто горькое проглотила.

— Как ты смеешь сравнивать? Эти идолопоклонники и Моисей… Вой-ва-авой! Горе мое горькое! И кто это говорит?! Моя собственная плоть и кровь…

— Мама, послушай. Будда не идол. Это глубокий мыслитель. Он говорит то же, что и наши пророки. Что же до Конфуция…

— Ни слова больше. Как ты смеешь произносить имена этих язычников! Хоть бы дух перевел, а уж потом говорил о наших пророках… Будда — это в Индии. Я помню. Об этом есть в «Путях мира» [67] «Пути мира» — книга, написанная на идиш, содержит сведения о странах и народах. . Они сжигают вдовиц, убивают стариков-родителей — и веселятся при этом.

— А что, нельзя жить в Индии? Что ты вообще о ней знаешь?

— Что там знать? Разве это люди? Поклоняются корове. Как Богу. А китайцы, между прочим, избавляются от собственных дочерей, если их слишком много. Только мы, евреи, верим в единого Бога. Все другие поклоняются крокодилам, змеям, деревьям, и что там еще можно вообразить… Все они грешат. Даже когда говорят: «Подставь другую щеку» — все равно убивают друг друга и продолжают грешить. И ты еще сравниваешь их с нами?

— Если бы у нас была своя страна, нам тоже пришлось бы вести войны. И царь Давид не так уж много проявлял сострадания…

— Ша! Молчи! Поглядите-ка на него, что он только говорит! Господи Боже, помилосердствуй! Не смей касаться помазанника Божия. Царь Давид и царь Соломон — оба они пророки. В Талмуде сказано, что нельзя считать грешником царя Давида…

— Знаю, что сказано. А как насчет Вирсавии? Имя моей матери было Башева — Вирсавия [68] Вирсавия (Ватшеба, Башева) — жена хеттеянина Урии. Ею увлекся царь Давид, соблазнил ее, погубил мужа ее Урию (послал его на смерть в сражении). Давид женился на Вирсавии. Она родила ему Соломона и еще троих сыновей. .

Всякий раз, когда при ней говорили о Вирсавии, я чувствовал, мать это каким-то образом задевает. И сейчас она залилась краской.

— Ты читаешь эти дурацкие книжки и повторяешь все, что там пишут. Царь Давид жил давно, а эти дрянные книжки не стоят той бумаги, на которой они напечатаны. Кто эти авторы? Пустобрехи!

Я слушал со жгучим интересом. Мы с братом уже про все это разговаривали. Мне вовсе не хотелось становиться лавочником или преподавать Тору, как мне предрекал брат, или же «иметь неряху жену и нарожать кучу детей». Он как-то посоветовал: «Стань-ка ты лучше рабочим».

— Господь поможет, и он станет раввином, а не рабочим. Он пошел в своего деда, — сказала на это мать.