Эмиль Золя - Западня

И, помолчав немного, она спросила:

— Поглядите, не порезались ли там мои ребятишки?

Лали умолкла и, задрожав, стала прислушиваться к тяжелым шагам на лестнице. Бижар резко распахнул дверь. По своему обыкновению, он был пьян, глаза его горели, как у буйно помешанного. Увидев дочь в кровати, он, ухмыляясь, хлопнул себя по ляжкам и снял со стены длинный кнут.

— Вот это уж никуда не годится! Сейчас мы позабавимся, черт возьми! Подумать только, эта корова развалилась на подстилке среди бела дня!.. Смеешься ты, что ли?.. Ну, живее, гоп, вытряхивайся отсюда, лежебока!

Он стал щелкать кнутом над самой кроваткой, но девочка прошептала с мольбой:

— Нет, папа, не надо, прошу тебя, не надо… Ей-богу, ты пожалеешь… Не бей меня.

— Вставай, — заорал он еще громче, — не то пересчитаю тебе ребра!.. Ну, поднимайся, дрянь этакая!

Тогда она сказала тихо:

— Не могу я, понимаешь?.. Я умираю.

Жервеза бросилась на Бижара и попыталась вырвать у него кнут. Оторопев, он застыл перед кроваткой. Что за сказки рассказывает эта сопливая девчонка? Разве умирают в ее возрасте, да еще не хворавши! Притворяется небось, чтобы получить поблажку! Уж он дознается, в чем дело, а если она врет…

— Вот увидишь, это правда, — продолжала она. — Пока я была в силах, не хотела вас всех огорчать… А теперь будь хорошим, папа, и простись со мной.

Бижар молча теребил себя за нос: он боялся попасть впросак. Но у девчонки и вправду было какое-то странное лицо — вытянутое, серьезное, как у взрослой. Дыхание смерти отрезвило его. Он огляделся, будто пробудившись от долгого сна, и увидел чисто прибранную комнату, умытых детей, которые играли и смеялись. Тогда он упал на стул, бормоча:

— Матушка наша, хозяюшка наша…

Он не знал, что еще сказать, но и эти слова показались Лали очень ласковыми, ведь она не была избалована. И девочка стала утешать отца. Самое обидное, что она детей не успела вырастить и вот теперь уходит от них. Но он позаботится о малышах, правда? И прерывающимся голоском она объясняла, как надо ходить за ними, как их мыть, как одевать. Отец, окончательно одурманенный винными парами, лишь тряс головой и смотрел осоловелым взглядом на умирающую дочь. В сердце у него что-то дрогнуло, но он ничего не мог из себя выдавить; плакать же он не умел, так как шкура у него была дубленая.

— Вот еще что, — продолжала Лали, помолчав. — Мы должны четыре франка семь су булочнику — надо будет заплатить. У госпожи Годрон наш утюг, ты его забери… Я не варила супа сегодня, не могла… Там есть хлеб, поставишь разогреть картошку…

До последнего вздоха крошка Лали оставалась матерью для всего семейства. Да, другой такой девочки не найти! Она умирала оттого, что в ней слишком рано пробудились чувства настоящей матери, и хрупкая детская грудка не выдержала тяжкого бремени материнства. И если зверь-отец терял свое сокровище, то сам был кругом виноват. Сперва он убил жену пинком ноги в живот, а теперь до смерти замучил и дочку. Он отправил на тот свет своих добрых ангелов, и ему оставалось только одно: словно псу, подохнуть где-нибудь под забором.

Жервеза с трудом сдерживала слезы. Ей хотелось хоть немного облегчить страдания Лали; видя, что рваное одеяльце сбилось, она решила перестелить постель и открыла жалкое тельце умирающей. Боже милосердный! На девочку было страшно и больно смотреть! Каменное сердце и то не выдержало бы! Плечи едва прикрывал обрывок какой-то старой кофты, заменявшей Лали сорочку; да, она была обнажена, и эта нагота напоминала кровоточащую, скорбную наготу мученицы. Не тело, а одни кости, обтянутые кожей. Узкие лиловатые полосы шли по бокам до самых колен — следы отцовского кнута. Руки были тоненькие, как спички, и на левой виднелся темный кровоподтек, словно кто-то сжал ее клещами. На правой ножке зияла не затянувшаяся рана, которой Лали не давала зажить: ведь бедняжке даже некогда было присесть. Синяки же покрывали девочку с головы до ног. Что может быть ужаснее истязания детей, грубых мужских лап, калечащих беззащитную крошку, страданий беспомощного ребенка, изнемогающего под тяжестью такого креста?! Да, верующие в церкви преклоняют колена перед изображением мучениц, нагота которых менее священна! Жервеза снова нагнулась над Лали, позабыв укрыть ее, потрясенная до глубины души видом этого распростертого перед нею тельца; и ее дрожащие губы с трудом подыскивали слова молитвы.

— Закройте меня, госпожа Купо… пожалуйста… — прошептала девочка.

Своими слабыми ручонками она попыталась натянуть одеяло, стыдясь за отца. Бижар сидел отупевший, не спуская глаз с умирающего по его вине ребенка, и все мотал головой, как бык, которого кусают мухи.

Укрыв Лали, Жервеза почувствовала, что она не в силах здесь оставаться. Умирающая совсем ослабела, она уже не говорила, только черные глаза смотрели по-прежнему задумчиво и покорно на обоих детей, вырезавших картинки. В комнате постепенно темнело. Совсем ошалев при виде этой агонии, Бижар погрузился в пьяное забытье. Нет, нет, жизнь отвратительна! Какая гнусность! Ах, какая гнусность! Не помня себя, Жервеза выскочила из комнаты и спустилась по лестнице; мысли у нее путались, и все на свете так ей опротивело, что хотелось броситься под омнибус, чтобы покончить с этой жизнью раз и навсегда.

Она бежала по улице, проклиная злую судьбу, и вдруг очутилась перед мастерской, в которой работал Купо, так по крайней мере он говорил. Ноги сами привели ее сюда, а желудок уже снова затянул свою жалобную песенку, бесконечную песнь голода, которую она успела выучить наизусть. Если ей удастся перехватить мужа при выходе, она отберет у него деньги и купит чего-нибудь поесть. Ждать осталось не больше часа — уж как-нибудь скоротает время; надо запастись терпением, ведь она крепится со вчерашнего дня.

Мастерская помещалась на углу улицы Шартр и улицы Шарбоньер, и на этом паршивом перекрестке ветер так и свистел, словно играл в догонялки. Брр! Не больно тепло разгуливать здесь! Будь у нее на плечах меховая шубка, куда ни шло! Небо было по-прежнему унылого свинцового цвета, и снег, скопившийся в облаках, прикрывал город как бы ледяным колпаком. Ни снежинки не падало, но в воздухе стояла напряженная тишина, предвещавшая Парижу новый наряд — красивое бальное платье, белое и чистое. Жервеза вглядывалась в небо, прося господа бога повременить немного и не спускать до поры до времени своего кисейного полога. Она выбивала дробь ногами и никак не могла оторвать глаз от бакалейной лавочки напротив, затем поворачивалась к ней спиной — к чему понапрасну дразнить себя? Развлечься на перекрестке было нечем. Редкие прохожие бежали рысцой, кутая нос в кашне. Оно и понятно — кому придет в голову торчать на улице, когда холод пробирает до костей. Тут Жервеза заметила, что у дверей кровельной мастерской стоят на страже еще несколько женщин. Видно, тоже злосчастные жены, подстерегающие мужей из боязни, что те пропьют в кабаке получку. Какая-то рослая тетка с физиономией жандарма прижалась к стене, готовясь броситься на супруга, едва он выглянет на улицу. Другая, маленькая чернушка, худенькая и робкая на вид, прогуливалась по противоположной стороне улицы. Третья, неуклюжая толстуха, притащила за руки двух малышей, которые плакали, дрожа от холода. Жервеза и ее товарки по несчастью ходили взад и вперед, искоса посматривая друг на друга, но не вступали в разговор. Приятное место встречи, нечего сказать! Знакомиться, право, не стоит, они и так знают, какая им выпала доля. Сразу видно: все они голь перекатная. В этот студеный январский вечер становилось еще холоднее от одного вида горемычных женщин, которые мерили шагами улицу, то сходясь, то снова расходясь.