Эмиль Золя - Западня

Пока мамаша Купо, г-жа Пютуа и Клеманс спорили о пользе крутых яиц и припарок из шпината, Виржини сидела задумавшись, со стаканом в руке. Вдруг она тихонько сказала:

— Бог мой! Люди дерутся, а потом мирятся и не помнят зла, коли у них доброе сердце…

И с улыбкой, наклонившись к Жервезе, она продолжала:

— Нет, право, я на вас не в обиде… Вы не забыли истории в прачечной?

Жервеза ужасно смутилась. Этого-то она и боялась. Она чувствовала, что теперь речь пойдет о Лантье и об Адели. Печка гудела, раскалившаяся докрасна труба обдавала всех жаром. Распаренные работницы пили кофе потихоньку, чтобы подольше не браться за работу, и, отяжелев, сонно поглядывали в окно на занесенную снегом улицу. Теперь женщины размечтались о том, что стали бы делать, будь у них десять тысяч франков ренты; да ничего бы они не делали, ровно ничего — сидели бы вот так целыми днями в тепле и плевали в потолок! Виржини придвинулась к Жервезе и говорила совсем тихо, чтоб не слышали другие. А Жервеза чувствовала себя такой вялой, такой слабой и разомлевшей из-за этой жары, что у нее не было сил переменить разговор; она с жадностью ловила слова Виржини, и что-то сладко замирало у нее внутри, хотя она и не хотела себе в этом признаться.

— Может, вас коробят мои слова? — продолжала Виржини. — Раз двадцать они вертелись у меня на языке. А теперь, уж коли мы вспомнили… почему бы не поговорить, правда? Нет, нет, уверяю вас, я ничуть не в обиде за старое! Честное слово! Я нисколько на вас не сержусь, ну ни капельки!

Она поболтала ложечкой в стакане, чтобы размешать сахар, и с тихим присвистом отхлебнула глоточек кофе. Жервеза слушала молча, со стесненным сердцем, и не знала, верить ли, что Виржини простила ей давнишнюю порку, — ведь она видела, как в ее черных глазах зажглись желтые искорки. Быть может, эта ведьма затаила обиду и держит камень за пазухой?

— Да вас и винить-то нельзя, — продолжала Виржини. — Вам тогда сделали гадость, с вами поступили подло… О, я человек справедливый. Я бы на вашем месте схватилась за нож!

Она снова с присвистом отхлебнула глоточек. И, вдруг оживившись, бойко затараторила:

— И знаете, это не принесло им счастья. Нет, нет! Какое уж там счастье, боже мой! Они поселились у черта на куличках, где-то около Глясьера, на отвратительной улице, — там и сейчас стоит грязь по колено. Дня два спустя они пригласили меня к завтраку — ну и поездка, доложу я вам, пришлось тащиться в омнибусе чуть не на край света! И что вы думаете они делали, когда я вошла? Грызлись как собаки! Даю слово, они уже угощали друг друга затрещинами. Хороши влюбленные!.. Вы сами знаете, чего стоит Адель: это такая паскуда, что на нее и плюнуть-то жалко. Хоть она мне и сестра, я должна признаться — это настоящая стерва. Адель наделала мне кучу всяких гадостей, но не об этом речь, да к тому же мы сами сведем с ней счеты… Ну, а Лантье тоже хорош гусь, да вы его знаете! Этакий белоручка, верно? А чуть что не по нем, сразу тычет в зубы. Рука у него тяжелая, и бьет он куда придется. Уж они лупцевали друг друга по всем правилам. Не успеешь, бывало, взойти на лестницу, а уже слышишь, что у них идет драка. Как-то раз их даже разнимала полиция. Лантье потребовал, чтобы Адель сварила ему суп на оливковом масле — мерзость, которую едят только на юге; Адель отказалась готовить эту отраву, и он запустил ей в голову бутылку с маслом; тут они принялись швыряться чем попало: кастрюлями, мисками, плошками, — словом, подняли скандал на всю округу.

Виржини рассказывала и о других побоищах, у нее оказался неистощимый запас сплетен об этой парочке, она знала такие подробности, что просто волосы вставали дыбом. Жервеза слушала все эти россказни, не говоря ни слова, лицо ее было бледно, губы судорожно подергивались, будто она чуть улыбается. Вот уже скоро семь лет, как она ничего не слышала о Лантье. Никогда б она не поверила, что имя Лантье, сказанное шепотом на ухо, может так взволновать ее, — у нее даже сердце замерло. Нет, она никак не ожидала, что с таким жадным любопытством будет слушать о похождениях этого человека, который так гнусно с ней поступил. Теперь она уже не ревновала его к Адели и все-таки радовалась в душе их потасовкам; она забавлялась, представляя себе эту девку всю в синяках, и чувствовала себя отомщенной. Жервеза могла бы сидеть так всю ночь, до утра, слушая рассказы Виржини. Но она не хотела показывать свое любопытство и не задавала вопросов. Ей казалось, что теперь вдруг заполнился какой-то провал в ее памяти и прошлое сомкнулось с настоящим.

Между тем Виржини замолчала и снова занялась своим кофе; она сосала сахар, полузакрыв глаза. Жервеза чувствовала, что ей надо хоть что-нибудь сказать и спросила с напускным равнодушием:

— Они по-прежнему живут в Глясьере?

— Нет, что вы! — ответила Виржини. — Разве я вам не говорила?.. Вот уже неделя, как они разошлись. В одно прекрасное утро Адель забрала свои манатки и была такова, а уж Лантье, конечно, не побежал за ней.

Жервеза тихонько ахнула.

— Значит, они разошлись!.. — задумчиво повторила она.

— Кто это? — спросила Клеманс, болтавшая с мамашей Купо и г-жой Пютуа.

— Никто, — ответила Виржини. — Вы их все равно не знаете.

Она все время наблюдала за Жервезой и заметила, что та очень взволнована. Тогда она придвинулась к ней поближе и с каким-то тайным злорадством продолжала свой рассказ. И вдруг Виржини спросила Жервезу в упор, что она будет делать, если Лантье снова начнет обхаживать ее: мужчины такой чудной народ. Лантье вполне может вернуться к своей прежней любви. Жервеза выпрямилась и ответила решительно, с достоинством: теперь она замужем и попросту выставит Лантье за дверь — вот и все! Между ними все кончено, она даже руки ему не подаст. Она считала бы себя последней дрянью, если б взглянула на него теперь.

— Конечно, я понимаю, — говорила Жервеза, — он отец Этьена, и тут уж ничего не поделаешь. Если Лантье захочет обнять сына, я пошлю мальчика к нему: нельзя же помешать отцу любить своего ребенка… Ну, а я, госпожа Пуассон, уж лучше дам изрубить себя на мелкие кусочки, чем позволю ему хоть пальцем до меня дотронуться. Между нами все кончено.

С этими словами Жервеза начертила в воздухе крест, как бы навек скрепляя свою клятву. Тут, оборвав разговор, она вскочила, словно внезапно опомнившись, и закричала работницам:

— Послушайте, голубушки! Вы, может, думаете, что белье само прогладится? Довольно бить баклуши! А ну, живо за работу!

Однако работницы не спешили, их одолела лень, они сидели раскисшие, уронив руки на колени, держа пустые стаканы с кофейной гущен на донышке и продолжали болтать.

Ее звали Селестина, — говорила Клеманс, — я была с ней знакома. Она спятила и до смерти боялась кошачьей шерсти. Понимаете, ей всюду чудилась кошачья шерсть, она все время ворочала языком — вот так, потому что ей казалось, будто у нее полон рот шерсти.