Эмиль Золя - Западня

Кафешантан помещался на бульваре Рошешуар; это было старое маленькое кафе, которое расширили, пристроив к нему во дворе дощатый барак. Над входом висели стеклянные фонарики, освещая арку в виде портика. Деревянные щиты с огромными афишами стояли прямо на тротуаре возле сточной канавы.

— Вот мы и пришли, — сказал Лантье. — Сегодня впервые выступает жанровая певица мадемуазель Аманда.

Вдруг он заметил, что тут же стоит Биби Свиной Хрящ и читает афишу. Под глазом у Биби красовался здоровенный синяк, — верно, накануне кто-то угостил его кулаком.

— А где же Купо? — спросил шляпник, глядя по сторонам. — Неужто ты потерял Купо?

— Давным-давно потерял, еще со вчерашнего дня, — ответил тот. — Они затеяли драку, уходя от мамаши Баке… А я не люблю потасовок… Все вышло из-за официанта: он хотел дважды получить за одну и ту же бутылку… Тогда я удрал от них и завалился спать.

Он все еще позевывал, хотя и проспал десять часов подряд. Впрочем, Биби уже протрезвился, но вид он имел ошалелый, а его старая куртка была вся в пуху: видно, он бухнулся в постель не раздеваясь.

— Так вы не знаете, где мой муж? — спросила прачка.

— Нет, понятия не имею… Было пять часов, когда мы ушли от мамаши Баке. Так-то… Верно, он пошел вниз по улице. Да, помнится, он забрел в кабачок «Бабочка» с каким-то извозчиком… Экие мы все дураки! Убить нас и то мало!

Лантье и Жервеза очень приятно провели время в кафешантане. В одиннадцать часов, когда концерт окончился, они не торопясь отправились в обратный путь. На улице было свежо, люди расходились кучками; в темноте, под деревьями, визгливо смеялись девушки, — видно, парни слишком рьяно заигрывали с ними. Лантье напевал сквозь зубы песенку мадемуазель Аманды: «Как щекотно мне в носу!» Взволнованная, слегка опьяневшая Жервеза подхватывала припев. Ей было очень жарко. К тому же два стаканчика вина, которые она выпила в кафе, табачный дым и запах потных человеческих тел немного одурманили ее. Главное же, на нее произвела сильное впечатление мадемуазель Аманда. Никогда в жизни Жервеза не посмела бы так оголиться перед публикой. Но надо отдать ей справедливость, эта девица превосходно сложена, прямо завидки берут. И Жервеза с чувственным любопытством слушала Лантье, который рассказывал такие подробности о певице, будто он был с ней коротко знаком.

— Все уже спят, — проговорила Жервеза. Она позвонила три раза, однако у Бошей никто не шелохнулся.

Ворота открылись, но под аркой было темно. Когда же молодая женщина постучала в окно привратницкой и попросила свой ключ, г-жа Бош сонным голосом рассказала ей целую историю, в которой Жервеза сначала ничего не поняла. В конце концов она догадалась, что полицейский Пуассон привел Купо в неописуемом виде и что ключ, должно быть, торчит в замке.

— Ну и ну, — пробормотал Лантье, когда они вошли в комнату. — Что он тут натворил? Сущая зараза!

В самом деле, вонь стояла невообразимая. Жервеза, искавшая спички, шлепала по какой-то жидкой грязи. Наконец она зажгла свечу — хороша картина, нечего сказать! Кровельщика, как видно, вывернуло наизнанку: он заблевал всю комнату, изгадил постель, ковер, брызги долетели даже до комода. Сам Купо сполз с кровати, на которую его бросил Пуассон, и храпел на полу посреди собственной блевотины. Он вывалялся в ней, как боров, одна щека была сплошь измазана, из открытого рта вырывалось хриплое зловонное дыхание, седеющие волосы купались в широко растекшейся луже.

— Ну и свинья, экая свинья! — повторяла разгневанная, возмущенная Жервеза. — Все измарал… Да он хуже всякой собаки! Дохлый пес и то так не смердит.

Жервеза и Лантье боялись повернуться, не знали, куда ступить. Никогда еще кровельщик не был так пьян и не приводил комнату в такой ужасный вид. Понятно, что это зрелище навсегда отравило чувство, которое еще питала к нему жена. Прежде, когда он возвращался навеселе, под хмельком, она относилась к нему снисходительно, ей не было противно. Но сейчас это уж чересчур, прямо с души воротит. Она не дотронулась бы до него даже щипцами. От одной мысли, что придется коснуться этого гада, Жервезу охватило такое омерзение, словно ей предложили лечь рядом с разложившимся трупом.

— Надо же мне где-то спать, — прошептала она. — Неужто ночевать на улице?.. Уж я как-нибудь перелезу через него.

Она попыталась перешагнуть через пьяного, но поскользнулась в луже и с трудом удержалась за край комода. К кровати невозможно было подойти. Тогда Лантье, усмехаясь при мысли, что ей не спать в эту ночь в своей постели, сжал руку молодой женщины и страстно прошептал:

— Жервеза… Послушай, Жервеза…

Она поняла, вырвалась от него и в замешательстве тоже обратилась к нему на «ты», как в прежние времена:

— Нет-нет, оставь меня… Прошу тебя, Огюст, ступай к себе. Я устроюсь, я заберусь на кровать через спинку…

— Полно, Жервеза, не дури, — твердил он. — Здесь такая вонища, тебе все равно не уснуть… Идем. Чего ты боишься? Он нас не услышит, где ему!

Она отбивалась изо всех сил, отрицательно трясла головой. Растерявшись и желая показать, что она никуда не пойдет, Жервеза начала раздеваться, бросила свое шелковое платье на стул и осталась в рубашке и нижней юбке — белокожая, с обнаженной шеей и руками. Ведь это ее постель? Она хочет спать в своей постели. Дважды она пыталась выбрать чистое местечко, чтобы добраться до кровати. Но Лантье не отставал, он обнимал Жервезу за талию и что-то шептал, стараясь ее распалить. Ну и положение: с одной стороны — негодяй-муж, который не дает ей честно улечься в собственную постель, а с другой стороны — этот наглец, который только и думает, как бы воспользоваться ее безвыходным положением и снова овладеть ею. Лантье повысил голос. Она испуганно попросила его замолчать и стала прислушиваться, не проснулась ли Нана или мамаша Купо. Но девочка и старуха, видимо, спали: слышно было лишь их ровное дыхание.

— Оставь меня, Огюст, ты их разбудишь, — говорила она, умоляюще сложив руки. — Перестань, прошу тебя. В другой раз, не здесь… Не при моей дочери…

Он умолк, продолжая улыбаться, затем медленно нагнулся и поцеловал Жервезу в ухо, как он это делал прежде, чтобы раззадорить ее и опьянить. Тут силы покинули ее, голова пошла кругом, по телу пробежала дрожь. И все же она сделала еще один шаг, но тут же отскочила: возле кровати вонь была невыносимой, от отвращения Жервезу того и гляди вырвало бы прямо на одеяло. Мертвецки пьяный Купо спал беспробудным сном, рот у него был перекошен, тело неподвижно, как труп. Да приди сюда хоть весь город, чтобы облапить его жену, он и то не шелохнулся бы.

— Ну что ж, тем хуже, — лепетала она. — Он сам виноват, не могу я… Боже мой, боже мой, он не пускает меня в собственную постель… Мне некуда деться. Нет, я не могу, он сам виноват…