Эрнст Гофман - Житейские воззрения кота Мурра. Повести и рассказы

Самые живые страницы в романе — это те, в которых изображено княжество Зигхартсвейлер — мнимая величина, химера, «государство», границы которого можно было свободно обозреть с балкона княжеского дворца, оно давно потеряло свою самостоятельность, так как князь Ириней «выронил свое игрушечное государство из кармана во время небольшого променада в соседнюю страну», то есть спасаясь бегством от наполеоновских войск; сам князь уже не управлял, а «видел наяву приятный сон»; двор был не чем иным, как «деревянным остовом», который составляли вместе обер-гофмейстеры, гофмаршалы и камергеры, а «бразды правления» были в руках женщины «сомнительного происхождения», умной мещанки, фаворитки князя, советницы Бенцон. Прошлое Зигхартсвейлера — это старый князь, которого небо не одарило ни умом, ни талантами; настоящее — это князь Ириней, «сиятельный олух», который в глупости своей надувался изо всех сил, чтобы уподобиться Людовику XIV, а в невежестве своем притворялся знатоком и покровителем искусств; будущее — это молодой принц Игнатий: «Осужденный на вечное детство, он был почти слабоумным». Такова краткая, но выразительная хроника целой династии немецких правителей, взявших на откуп судьбы страны.

С этими обитателями зоологического сада сталкивает Гофман своего любимого героя, скитальца и мученика, неизлечимого романтика Иоганнеса Крейслера, который в конце концов, по замыслу автора, должен был кончить свои дни в сумасшедшем доме. Но роман не был завершен: он навлек на Гофмана подозрение в политической неблагонадежности, и писатель предпочел оборвать повествование, сообщив в послесловии ко второму тому о преждевременной кончине «умного, образованного, философического и поэтического» кота Мурра.

Гофман с одинаковой решительностью критикует как дворянство, так и буржуазию. Он остается верным до конца мысли о том, что те, кто не обладает ни привилегиями, которые можно превратить в золото, ни золотом, за которое можно купить привилегии, должны сохранить независимость и от дворянина, и от буржуа. Это прежде всего романтический художник, мужественно оберегающий чистоту и неподкупность своего искусства, и честный ремесленник, собственным трудом добывающий себе хлеб. Однако сознание того, что капитализм несет гибель не только ремеслу, но и искусству, заставляет Гофмана время от времени обращаться к прошлому, к периоду позднего средневековья, когда процветали ремесленные цехи, а «в жизни усердных горожан искусство и ремесло шли рука об руку в благородном соревновании и светлой радостью наполняли им души». Об этом Гофман рассказал в своих новеллах «Мастер Мартин-бочар и его подмастерья» (1818) и «Мастер Иоганн Вахт» (1821).

Обращаясь к прошлому, Гофман, в отличие от реакционных романтиков, отнюдь не призывает к его возрождению. Он говорит о прошлом своего сословия с элегической грустью, с сожалением, но понимает, что ушедшее невозвратимо, что история не идет вспять. Он, неутомимо создававший образы маленьких, безвольных, мятущихся людей своего времени, втайне мечтал о здоровом, независимом, гордом человеке. Он находит такого человека в бочаре Мартине, лучшем мастере имперского города Нюрнберга и старшине почтенного цеха бочаров, в его подмастерьях, талантливых певцах и искусных бочарах Фридрихе и Рейнхольде, в плотниках Энгельбрехте и Вахте — этих последних «богатырях» ремесленного средневековья. В противовес своим пассивным, мечтательным, раздвоенным героям, в горький упрек и пример им, он старается вылепить образ человека деятельного, внутренне цельного и внешне прекрасного, человека, в котором «полнейшая гармония связывает все стороны физического и духовного организма в одно целое, так что получается общее впечатление полноты и чистоты, точно все слито в стройный музыкальный аккорд».

Свободные от двоемирия, от фантастики и иронии, новеллы о ремесленниках свидетельствуют о том, что Гофман сознательно шел от романтизма к реализму. Об этом говорит и новелла «Угловое окно» (1822), в которой он пытается теоретически осмыслить свой новый метод, основанный на принципе непосредственного наблюдения, обогащенного жизненным опытом, на вживании в натуру, на искусстве отбирать из явлений действительности самое характерное и с помощью фантазии воссоздавать целостный, обобщенный, типический образ.

Преждевременная смерть оборвала в самом начале это пусть неровное, с частыми возвратами к прежней, привычной манере, но многообещавшее движение Гофмана к реалистическому искусству.

В конце 1819 года, в связи с усилением деятельности студенческих союзов, Гофман был назначен членом правительственной комиссии по расследованию политических преступлений. «Высокое доверие» правительства и повышение по службе не только не обрадовало, но, наоборот, глубоко огорчило Гофмана. Отнюдь не сочувствуя так называемым «демагогам», он в то же время с резким осуждением относился к реакционной политике прусской монархии. Он смело и открыто протестовал против произвола и беззаконий, чинимых комиссией, и требовал, чтобы его освободили от тягостных обязанностей. В июле 1820 года, еще до выхода в свет первого тома «Кота Мурра», в котором он высмеял гонителей буршеншафтов, он предложил издателю новую сказку — «Повелитель блох». В запутанно-фантастическое остроумное повествование этой сказки он вплел обнаженно сатирическую историю о некоем советнике юстиции Кнаррпанти, в которой с жестоким сарказмом обличал юридическое крючкотворство председателя особой комиссии. О существовании этой сказки стало известно в министерстве юстиции, и немедленно последовал приказ о ее конфискации. Против автора было возбуждено судебное преследование. Тем временем тяжелая болезнь, которой давно страдал Гофман, стремительно развивалась и вскоре приковала его к постели, с которой ему уже не суждено было подняться.

Сейчас, когда полтора века отделяют нас от Гофмана и его времени, облик великого немецкого национального поэта ясно предстает нам во всей его сложности, во всем, что составляет его силу и его ограниченность. В его творчестве, едином в своей многогранности, встает причудливый, но во многом верный образ его эпохи, его народа, его самого. Он был связан с той эпохой в истории немецкой общественной мысли, которую позднее назвали «эстетической», когда решение всех больших вопросов искали в искусстве, в философии, а оружие критики еще не превратилось в критику оружием. Стоя на этой вышке, он не мог высказать полную истину. Он поставил больше вопросов, чем дал ответов, хотя о его сверкающем, щедром таланте можно сказать, что чем больше он давал, тем больше у него оставалось. Он не дописал свою колоссальную фреску, но все в ней, что было согрето искренним чувством скорби о страдающем человеке, ненавистью к врагам свободы, красоты и правды, сияет и до сих пор удивительным светом и волнует сердца и умы людей.