Эрнст Гофман - Житейские воззрения кота Мурра. Повести и рассказы

Княгиня выпрямилась и сказала холодно и гордо:

— Даже какая-нибудь мещанка оберегает тайны женского сердца — члены княжеских фамилий поверяют свои тайны только церкви и ее служителям, но врач не из их числа.

— Как можно, — живо воскликнул лейб-медик, — как можно так резко отделять духовное от телесного? Врач — второй духовник, и ему должно заглядывать в глубины психического бытия, в противном случае он на каждом шагу может ошибиться. Вспомните историю больного принца, светлейшая государыня!..

— Довольно! — перебила княгиня врача с заметным раздражением. — Я никогда не унижусь до того, чтобы совершить что-либо противное приличию или допустить, будто что-то противное приличию, хотя бы только в мыслях или чувствах, могло вызвать болезнь принцессы.

С этими словами княгиня удалилась и оставила лейб-медика одного.

«Странная женщина эта княгиня! — обратился он к самому себе. — Она хотела бы уверить весь свет и себя в том числе, будто известка, которой природа связует душу и тело, должна быть совсем особого сорта, ежели она предназначена для сотворения князей, и никак не похожа на ту, что идет на нас, бедных детей праха — простых бюргеров. Да не осмельтесь подумать, что у принцессы есть сердце, ибо вы должны следовать примеру того испанского царедворца, что отверг шелковые чулки, поднесенные добрыми голландскими бюргерами в подарок его повелительнице, — он счел это неприличным напоминанием о том, что у испанской королевы такие же ноги, как и у всякой другой женщины. И все же держу пари: причину ужаснейшего нервного заболевания, которое постигло принцессу, нужно искать в сердце — этой лаборатории всех женских горестей».

Лейб-медик вспомнил о поспешном отъезде принца Гектора, о непомерной, болезненной раздражительности принцессы, о ее страстном, как он полагал, чувстве к принцу, и ему показалось несомненным, что эта внезапная болезнь была вызвана какой-нибудь неожиданной ссорой влюбленных, глубоко задевшей принцессу.

Из дальнейшего мы увидим, основательны ли были предположения лейб-медика. Что до княгини, то, вероятно, она предполагала нечто подобное и потому именно и сочла противными приличию все расспросы и выпытыванья врача — ведь всякое глубокое чувство при дворе отвергали как нечто низменное и непозволительное. Княгиня была от природы женщина с душой и сердцем, но странное, смешное и отвратительное чудовище, чье имя — этикет, как зловещий кошмар, сдавило ей грудь, и ни один вздох, ни одно внутреннее движение отныне не вырывалось наружу. Поэтому-то она и сохраняла самообладание даже при таких сценах, как та, что произошла между принцем и принцессой, и гордо указывала на дверь всякому, кто спешил ей на помощь.

Покуда во дворце происходило все это, в парке тоже творилось нечто, о чем следует рассказать.

В кустах слева от входа стоял толстый гофмаршал; вынув из кармана маленькую золотую табакерку и взяв щепотку табаку, он обтер ее несколько раз рукавом камзола, протянул камердинеру князя и сказал:

— Драгоценнейший друг, мне известно, вы питаете слабость к подобным искусным безделицам, примите же настоящую табакерку как ничтожный знак моего к вам сердечного благоволения, на которое вы всечасно можете рассчитывать. Скажите же, милейший, как обстояло дело с этой странной, необычайной прогулкой?

— Почтительнейше благодарю, — ответил камердинер, кладя золотую табакерку в карман. Затем он откашлялся и продолжал: — Могу вас уверить, ваше высокопревосходительство, что наш светлейший повелитель весьма встревожены с того времени, как их светлость принцесса Гедвига лишились, неизвестно почему, своих пяти чувств. Сегодня они целые полчаса стояли у окна, совершенно выпрямившись, и так ужасно барабанили светлейшими перстами правой руки по стеклу, что оно звенело и дребезжало. Однако все это были отличные марши, приятной мелодии и бодрого духа, как любил говорить мой покойный зять, придворный трубач. Ваше превосходительство знает, что мой покойный зять, придворный трубач, был искусный музыкант. У него было удивительное басовое тремоло, его верхний регистр, его нижний регистр звучали чисто, как у соловья, а уж что касается среднего…

— Знаю, — перебил гофмаршал болтуна, — знаю, милейший! Ваш покойный зять был превосходнейший трубач, но теперь… Что делали, что говорили их светлость, когда они изволили барабанить марши?

— Делали, говорили? — сказал камердинер. — Гм! Не очень-то много. Их светлость обернулись, посмотрели на меня по-истине испепеляющим взглядом, устрашающе дернули за колокольчик и громко закричали: «Франсуа, Франсуа!» — «Ваша светлость, я уже здесь!» — воскликнул я. Но всемилостивейший наш повелитель сказали гневно: «Осел, так бы сразу и говорил! — и сейчас же: — Одеть для прогулки!» Я исполнил приказание. Их светлость изволили надеть шелковый зеленый кафтан без звезды и направились в парк. Они запретили мне следовать за ними, но, ваше превосходительство, надо ведь знать, где находятся всемилостивейший повелитель, вдруг какое-нибудь несчастье… Ну, словом, я следовал за ними издалека и убедился, что всемилостивейший повелитель направились в рыбачью хижину.

— К маэстро Абрагаму? — воскликнул гофмаршал в полном изумлении.

— То-то и оно! — заметил камердинер и состроил многозначительную, таинственную физиономию.

— В рыбачью хижину, — повторил гофмаршал, — к маэстро Абрагаму. Никогда их светлость не посещали маэстро в рыбачьей хижине. — Наступило многозначительное молчание; затем гофмаршал спросил: — И ничего более не произнесли их светлость, решительно ничего?

— Решительно ничего, — ответил камердинер важно, — Однако, — добавил он с лукавым смешком, — окно рыбачьей хижины выходит в густой кустарник; в нем есть прогалина. Оттуда можно разобрать каждое слово, которое скажут в хижине. Можно было бы…

— О, если б вы сделали это, любезнейший! — воскликнул восхищенный гофмаршал.

— Слушаюсь, — сказал камердинер и стал осторожно прокрадываться вперед.

Но когда он вылез из кустарника, то наткнулся прямо на князя, который как раз возвращался во дворец, и чуть не сшиб его с ног. «Vous êtes un grand [97] Вы большой (франц.). болван!» — загремел на него князь, холодно бросил гофмаршалу «dormez bien» [98] Спокойной ночи (франц.). и удалился во дворец, сопровождаемый камердинером.

Совершенно ошеломленный гофмаршал застыл на месте, бормоча: «Рыбачья хижина! Маэстро Абрагам! Dormez bien», — и решил без промедления отправиться к канцлеру, дабы посовещаться с ним о неслыханном событии, а также, если это окажется под силу, предугадать новое расположение светил на придворном небе, предвещаемое этим событием.

Маэстро Абрагам проводил князя до кустарника, где стояли гофмаршал и камердинер, затем возвратился — так велел ему князь, не желавший, чтобы его заметили из окон дворца в обществе маэстро. Благосклонный читатель знает, как хорошо удалось князю скрыть свой таинственный визит в рыбачью хижину к маэстро Абрагаму. Но, кроме камердинера, еще одна особа подслушала князя без его ведома.