Синклер Льюис - Земля

Дети визжали от радости при виде каждого нового животного. Наконец их догнала немного запыхавшаяся Мэйбел.

— Симпатичные зверюшки, — сказала она и добавила зловеще: — А ты все-таки ухитрился затащить меня сюда, Сид.

С поля приплелся дядя Роб, сердито крича на них:

— Вам что тут надо? Ах, чтоб тебе, да ведь это Сид! А это твоя жена с детишками? Ну-ну!

Сидни почувствовал, что кульминационный пункт его заговора наступил. Он закричал сыну:

— Роб! Это твой двоюродный дедушка, в честь которого мы тебя назвали. Ну, где тебе больше нравится жить: здесь, на ферме, или в Нью-Йорке?

— Спрашиваешь! Ясно здесь! Котята тут, утятки! Ой, какие хорошенькие! Я очень хочу здесь жить!

— И я хочу, — пролепетала его сестричка.

— Глупости, — оборвала Мэйбел. — Без ванны?

— Ванну можно поставить, — пробурчал Сидни.

— С каких это доходов? Не на те ли деньги, что ты получишь, выращивая здесь бананы и орхидеи?.. А вам захочется ходить в школу за две мили зимой, по снегу?

— Ой, вот здорово! Вдруг оленя бы убили, — ответил Роб-младший.

— А вдруг тебя самого полевая мышь загрызла бы, дурачок ты этакий! Ну, еще бы! Прелестно! После ужина целый вечер не знаешь, как убить время!

— А мы в кино пойдем! Вы часто ходите в кино, дедушка Роб?

— Да как тебе сказать. Боюсь, зимой вовсе не попадешь в кино. До города далековато, — замялся дядя Роб.

— Нельзя пойти в кино? — взвыли городские дети, не веря своим ушам. Ничего более ужасного они не слышали в жизни.

— Ой, нет, это не очень-то хорошо, — загоревал Роб — младший. — А как же деревенские могут что-нибудь узнать, если они в кино не ходят? Ну, ладно, мы будем ходить летом, мама, а зимой тоже будет хорошо, будем кататься по льду, охотиться. Ух, здорово будет!

Мэйбел начала готовить ужин, гремя кастрюлями и высказывая свое мнение о доме, в котором нет ни водопровода, ни фарфоровой раковины, ни газа, ни электричества, ни холодильника. За ужином она молчала, молчал и Сидни, молчал и дядя Роб. Но Сидни ликовал в душе. Дети заодно с ним, он победит. А дети не помнили себя от восторга. Они поминутно выскакивали из-за стола, и в руках у них оказывались самые немыслимые, совершенно негородские предметы: кошка, любовно влекомая за заднюю лапу, но, видимо, неспособная оценить эту любовь и отчаянно мяукающая; дохлый крот, пыльная банка из-под керосина, лопата, вся в навозе. Наконец Мэйбел, потеряв терпение, прикрикнула на них.

— Ну, мама, — обиженно затянули дети, — в городе ведь ничего не найдешь во дворе, кроме гнилого лимона.

Мэйбел погнала детей спать в восемь часов, а сама надменно удалилась в девять, процедив сквозь зубы:

— Надеюсь, за ночь ты наговоришься с твоим дружком дядей Робом и выкинешь дурь из головы.

Сидни вздрогнул. Действительно, дальнейшее развитие его злокозненного плана предусматривало тайные переговоры с дядей Робом.

Полчаса бродил он по дороге, подавленный глубоким безмолвием. Ему чудились рыси в березовых зарослях. Но когда успокаивались издерганные городом нервы, он широко раскидывал руки, разминал пальцы и дышал полной грудью. Не воздух, обыкновенный воздух вдыхал Сидни — он впивал божественную благодать.

Он должен был вернуться домой не позже половины десятого, чтобы успеть посекретничать с дядей Робом. Дяде Робу было семьдесят пять лет. За триста шестьдесят пять дней, помноженных на семьдесят пять, он, несомненно, несколько раз ложился спать позже половины десятого: когда в молодости танцевал с юными канадками в Потсдам-Фордж, когда ухаживал ночью за больной коровой или, возвращаясь вечером с воскресного молитвенного собрания, надолго застревал в непролазной дорожной грязи. Но это все были исключительные случаи. Дядя Роб не одобрял ночных гулянок и вообще потакания плотским слабостям.

Сидни потихоньку поднялся по лестнице. Лучшая спальня на первом этаже была предоставлена в распоряжение Мэйбел и Сидни; дети спали в комнате деда на втором этаже; дядя Роб жил на чердаке.

Горожанам, вероятно, не понять, почему дядя Роб, арендатор и единовластный хозяин фермы, устроился на чердаке, когда в доме было три хороших спальни. Очень просто: дядя Роб всю жизнь, с самого детства, спал на чердаке.

Взобравшись наверх по узкой, крутой, как отвесная скала, лестнице, Сидни постучал в дверь.

— Кто там?

Вопрос прозвучал резко и чуть тревожно. Сколько лет никто не стучался к дяде Робу?

— Это я, Сид.

— А, вот это кто, ну входи. Подожди, я отомкну дверь.

Впервые в жизни Сидни переступил порог этой комнаты. Жители гор во всех странах мира без приглашения не приходят и незваных гостей не жалуют.

Возможно, человеку привередливому или непривычному комната дяди Роба показалсь бы малопривлекательной. Освещалась она керосиновой лампой с криво обгоревшим, коптящим фитилем. Всю мебель составляла складная кровать, табуретка, умывальник и комод. Зато всякого хлама здесь было достаточно. На умывальнике, рядом с бутылкой яблочной водки и кувшином, которым так давно не пользовались, что он совсем высох, лежал каталог для выписки товаров почтой, несколько пакетов семян, одинокая калоша, клубок шпагата и медаль за участие в Испанской войне. Штукатурка обвалилась, и дранка проступила черными полосами по всему потолку и стенам.

А Сидни понравилось здесь — понравилась простота, отсутствие порядка, аккуратности, показной подтянутости, и он от души позавидовал царившей здесь холостяцком свободе.

Дядя Роб уже улегся, не утруждая себя излишними приготовлениями, — просто снял сапоги и верхнюю одежду. Он смотрел на гостя, удивленно моргая, но спросил довольно ласково:

— Ну, что, мальчик?

— Дядя Роб, я так рад, что снова сюда приехал, сказать тебе не могу!

— Гм!.

— Знаешь, я… Честное слово, я готов прыгать от радости, как жеребенок! Мои пациенты не узнали бы старого доктора! Дяд Роб, помоги мне. Мэйбел не хочет тут жить, заниматься хозяйством, а вот бы мы с тобой, как два компаньона, а? И ребятишкам очень хочется. До чего же я ненавижу окаянный город! И ребята тоже.

— Да?

— Факт. Гы разве не слышал? Они сказали, что готовы ходить в школу пешком. Пусть и кино не будет.

— Сид, ты научишься понимать детей, разве что когда станешь дедушкой. Детишки ведь охотно соглашаются на все, что им покажется занятным. Роб думает, страсть как приятно тащиться в школу пешком за две мили по снегу. Один раз попробует, больше не захочет.

Дядя Роб заложил руки под свою жилистую старческую шею, темневшую на серой подушке. Более длинной речи он, вероятно, не произнес ни разу в жизни. Лампа замигала, в углу возмущенно зашевелился паук.

— Нет, — сказал дядя Роб. — Не понравится ему это. Мне тоже не нравилось. Учитель часто драл. Не очень-то сладко — тащишься-тащишься по снегу, а учитель выдерет тебя за то, что опоздал. А еще — ишь ты, не вспоминал об этом лет тридцать, а то и все сорок, а сейчас вог вспомнил! — бывало, кто-нибудь из больших парней скажет: «Слабо лизнуть ведерко!» А мороз, поди, градусов тридцать, язык-то и прилипнет. Гак вся шкура и сойдет! Нет, не нравилось мне тут ничего, а уж домашнюю работу просто терпеть не мог.