Эмиль Золя - Собрание сочинений. Том 7. Страница любви. Нана

— Тише, тише! — прошипел Борденав.

Граф и принц застыли от неожиданности. В полной тишине зала послышался глубокий вздох, отдаленный рокот толпы. Каждый вечер выход Венеры, божественно нагой, производил одинаковый эффект. Тогда графу Мюффа захотелось посмотреть, и он прильнул к отверстию в кулисе. Там, за слепящей дугой рампы, зал казался совсем темным и как бы овеянным рыжеватой дымкой; на этом бесцветном фоне, где белесыми пятнами лепились одно к другому лица, огромным светлым контуром выделялась Нана, заслоняя собой ложи, от бельэтажа вплоть до райка; он видел ее спину, стройный стан, раскинутые руки; а у самых ее ног торчала голова суфлера, и похоже было, что эту стариковскую голову с несчастным и честным выражением лица отрубили от тела и почему-то положили здесь. При некоторых фразах выходной арии словно волна проходила по всему телу Нана, вниз от шеи до талии, и замирала в волочившихся по полу складках туники. Когда, бросив последнюю ноту, покрытую бурей восторженных «браво!», она поклонилась публике, рыжие волосы ее, разметавшись по спине, упали до пояса, взлетели концы газовой туники. И, увидев, как она, не разгибаясь, — отчего бедра ее казались еще шире, — пятится назад, граф отпрянул от глазка декорации и побледнел. Куда-то исчезла сцена. Он видел теперь лишь изнанку декораций, разноцветные заплаты старых афиш, наклеенных вкривь и вкось. На пратикабле среди струек газа, вокруг дремлющей г-жи Друар собрался весь Олимп. Актеры ждали конца акта; Боск и Фонтан уселись прямо на пол, обхватив руками колени и уткнув в них подбородок, а рядом, готовясь к выходу, потягивался и зевал Прюльер; у всех был сонный вид, красные веки, все нетерпеливо ждали, когда можно будет отправиться домой и лечь спать.

В эту минуту Фошри, бродивший по правой стороне сцены, поскольку Борденав запретил ему показываться на левой, вцепился в графа, главным образом для того, чтобы собраться с духом, и предложил показать ему артистические уборные. Мюффа, весь какой-то обмякший, безвольно поплелся за журналистом, поискав на прощание взглядом маркиза де Шуар, которого поблизости не оказалось. С чувством облегчения, но и с чувством тревоги покидал он кулисы, откуда слушал пение Нана.

А Фошри уже подымался впереди графа по лестнице, перегороженной на втором и третьем этаже деревянными тамбурами. Такие лестницы бывают обычно в подозрительных домах, и Мюффа нагляделся на них во время своих благотворительных походов — голые ветхие лестницы, выкрашенные кое-как желтой клеевой краской, с избитыми от непрерывного хождения ступенями и железными перилами, отлакированными до блеска прикосновением сотен рук. На каждой площадке прямо на уровне пола было прорезано квадратное окошко, вроде слухового, полускрытое глубокой амбразурой. От газовых фонарей, вделанных в стены и заливавших безжалостным, ярким светом все это убожество, подымался вверх столб тепла, наполнявшего собой узкую спираль витой лестницы.

На первых же ступенях граф снова почувствовал, как горячее дыхание обжигает ему затылок, как душит его этот запах женщины, вырывавшийся из артистических уборных вместе с волной света и шума; и с каждым новым шагом его все больше дурманил, все сильнее горячил мускусный аромат пудры, пронзительный запах туалетного уксуса. На втором этаже расходились под прямым углом два коридора, вдоль которых виднелись двери, выкрашенные в желтый цвет, с большими белыми цифрами, совсем как в дешевых меблированных комнатах; рассохшиеся квадратики паркета, который осел вместе со всем этим ветхим зданием, горбились под ногой. Граф рискнул бросить взгляд в приоткрытую дверь и увидел грязную комнатку, нечто вроде дрянного парикмахерского заведения на глухой окраине, два стула, зеркало, а под ним полочку, почерневшую от засаленных гребней. Какой-то малый, весь в поту, — у него от плеч даже пар валил, — менял белье, а рядом в такой же клетушке женщина с развившимися мокрыми волосами, словно она только что вышла из ванны, натягивала перчатки, собираясь уходить. Но Фошри окликнул графа; и когда тот поднялся на третий этаж, до его слуха донеслось из правого коридора энергичное «эх, черт!» — это Матильда, артисточка на выходах, разбила свой умывальный тазик, и мыльная вода растекалась по всему полу. С шумом захлопнулась дверь какой-то уборной. Две женщины в одних корсетах прошмыгнули мимо графа, а третья, придерживая зубами ворот рубашечки, выглянула было из дверей и поспешно скрылась. Где-то раздавался смех, споры, кто-то затянул песню и вдруг замолк. Сквозь приоткрытые вдоль всего коридора двери мелькали светлые пятна: то краешек обнаженного плеча, ослеплявшего белизной кожи, то тусклая белизна юбок; две развеселые девицы показывали друг другу свои родинки; одна совсем молоденькая, почти ребенок, задрав юбку выше колен, зашивала панталоны; а костюмерши, завидев двух шествовавших по коридору мужчин, лениво, лишь ради благопристойности, задергивали занавески. Тут царила суматоха, сопутствующая концу спектакля: великое омовение от белил и румян; тут меняли театральные костюмы на городские посреди облаков рисовой пудры; тут еще гуще стал звериный запах, рвущийся из открываемых дверей. На четвертом этаже граф Мюффа уже перестал бороться против затемнявшего его рассудок опьянения. Тут помещалась уборная статисток: двадцать женщин, загнанных в тесное стойло, похожее на общий зал в банном заведении, пахучие груды мыла и бутылок лавандовой воды. Проходя мимо одной из дверей, граф услышал яростное плескание, целую бурю в фарфоровом тазу.

И на самом верхнем этаже граф, подстрекаемый любопытством, снова рискнул заглянуть в незакрытый дощечкой глазок: комната была пуста, а под ярким светом газа, среди разбросанных по полу юбок, красовался забытый ночной горшок. Это последнее видение он и унес с собой. На пятом этаже можно было задохнуться. Все запахи смешались здесь, обрушиваясь на голову; желтый потолок, казалось, раскалился от жара, и свет фонаря еле пробивался сквозь рыжеватый туман. Граф судорожно схватился за железные перила, но и от них тоже исходило живое человеческое тепло; он закрыл глаза, словно проникаясь всей этой женской сутью, еще неведомой ему тайной, обжигавшей лицо.

— Идите сюда, — крикнул Фошри, вдруг появившийся в коридоре, — вас спрашивают.

В конце коридора помещалась общая уборная Клариссы и Симоны, продолговатая чердачного типа комната с потрескавшимися стенами. Свет проникал сюда сверху через два круглых оконца. Но в этот вечерний час при зажженном газе явственнее выступили узоры на обоях, по семи су за кусок: зеленые трельяжи и большие розовые цветы. Две доски, прибитые рядом, заменяли туалетные столики, обыкновенные доски, покрытые клеенкой в черных пятнах от разлитой воды, а под досками — цинковые помятые кувшины, ведра с обмылками, желтые грубые кружки из глины. Перед посетителем открывалась целая выставка купленных по случаю дешевых вещей, изломанных, засаленных от долгого употребления, — тазики с выщербленными краями, гребни, лишившиеся половины зубьев, все, что привыкли в спешке разбрасывать две женщины, которые, не стесняясь, обнажались и мылись друг перед другом, оставляя после себя страшный беспорядок в этом необжитом помещении, где грязь никого не трогала.