Эмиль Золя - Собрание сочинений. Том 7. Страница любви. Нана

А Нана тупо твердила:

— Он хотел на мне жениться. Я сказала — нет, а он себя убил.

Даже не вскрикнув, г-жа Югон нагнулась над телом. Да, это был Жорж. Старший себя обесчестил, младший себя убил.

Она не удивилась — все равно рухнула вся жизнь. Опустившись на колени, уже не сознавая, где находится, не замечая никого, г-жа Югон пристально всматривалась в лицо Жоржа и, положив руку ему на грудь, старалась уловить биение сердца. Потом облегченно вздохнула. Под ладонью она почувствовала слабый толчок. Тут только она подняла голову, оглядела эту комнату и эту женщину, вспомнила, где находится. В пустых ее глазах зажегся огонь, она была так величественна и так грозна в своем молчании, что Нана затрепетала, снова стала оправдываться, стоя по ту сторону разделявшего их тела.

— Клянусь, сударыня… Если бы его брат был здесь, он бы вам объяснил…

— Его брат украл, он в тюрьме, — жестко произнесла мать.

Нана задохнулась. Но почему же, господи, почему все так получилось? А другой, оказывается, вор! Должно быть, в этой семейке все подряд сумасшедшие! Она уже не пыталась защищаться, стушевалась, как лицо постороннее, будто настоящей хозяйкой дома была г-жа Югон, дававшая приказания людям. Слуги наконец сбежались на зов, и старая дама велела отнести бесчувственного Жоржа в карету. Пусть лучше умрет по дороге, чем останется в этом доме. Нана ошалело следила взглядом за слугами, которые подхватили бедненького Зизи за плечи и за ноги и унесли прочь. Мать шла следом, силы вдруг оставили ее, она цеплялась за мебель; казалось, с потерей всего, что она любила, ее самое поглотила бездна небытия. На лестничной площадке она вдруг зарыдала, обернулась и произнесла прерывистым голосом:

— Ах, сколько вы причинили нам зла!.. Сколько зла причинили!

И не добавила ни слова. Нана машинально опустилась на стул, как была, в перчатках и в шляпке. Над особняком тяжко нависла тишина, карета уже отъехала, а Нана не трогалась с места, без единой мысли, только в голове звенело от всей этой истории. Явившийся через четверть часа граф Мюффа застал ее все в той же позе. Наконец-то она смогла облегчить душу безудержным потоком слов; она рассказала о своей беде, по двадцать раз передавала одни и те же подробности, даже схватила окровавленные ножницы и повторила жест бедненького Зизи, нанесшего себе удар в грудь. Но особенно она старалась доказать свою невиновность.

— Скажи, миленький, разве это моя вина? Если бы ты был судьей, неужели бы ты меня обвинил?.. Я не просила Филиппа казну обкрадывать, и я не заставила малыша себя резать… В конце концов несчастнее всех я оказалась. Делают у меня в доме разные глупости, причиняют мне заботы и меня же еще последней тварью считают…

И Нана разразилась рыданиями. После нервного напряжения она размякла, пригорюнилась, растрогалась, вся еще под впечатлением ужасной беды.

— Вот и ты, гляди, надулся… Спроси-ка у Зои, есть тут моя вина или нет… Зоя, да скажите графу, объясните ему…

Горничная тем временем успела принести из туалетной комнаты полотенце и тазик с водой и теперь усердно терла ковер, чтобы смыть кровавое пятно, пока оно еще свежее.

— О сударь, мадам и так в отчаянии, — заявила она.

На Мюффа словно столбняк нашел, он оледенел, всеми мыслями он был с несчастной матерью, оплакивающей своих сыновей. Он знал это благородное сердце, уже видел, как она в глубоком трауре угасает, одинокая, там, в Фондете. А Нана отчаивалась все больше. Сейчас ее терзало одно видение — Жорж, упавший на ковер, и медленно расползающееся по сорочке красное пятно.

— Какой он был душенька, ласковый, нежный… Ах, котик, сердись не сердись, а я его любила, любила своего младенчика! Не могу я молчать, это свыше моих сил… Впрочем, тебе это должно быть безразлично. Нет его с нами… Ты своего добился, можешь быть спокоен, теперь нас не застанешь…

И это последнее соображение наполнило ее такой печалью, что графу еще пришлось ее утешать. Ну-ну, надо держать себя в руках; она права, ее вины тут нет. Но Нана прервала свои сетования и скомандовала:

— А теперь поезжай узнать, что с ним… Немедленно поезжай… слышишь?

Граф безропотно взял шляпу и поехал справиться о самочувствии Жоржа. Вернувшись через три четверти часа, он заметил Нана, тревожно высунувшуюся из окошка; он крикнул ей с улицы, что мальчик жив и что есть даже надежда его спасти. Нана запрыгала от радости. Она пела, кружилась по комнате, жизнь показалась ей вдруг прекрасной. Однако Зоя осталась недовольна результатами своих хлопот. Проходя мимо, она поглядывала на пятно и каждый раз повторяла:

— А знаете, мадам, оно никак не сходит.

И в самом деле, пятно выступало вновь, светло-красное пятно на белом завитке ковра. Выступало у порога полоской крови, преграждавшей вход в спальню.

— Подумаешь, — отозвалась Нана счастливым голосом, — сотрут подошвами.

На следующий день граф Мюффа тоже забыл о происшествии. Направляясь в фиакре на улицу Ришелье к г-же Югон, он поклялся было никогда не возвращаться к Нана. Сами небеса посылали ему предупреждение: несчастье, постигшее Филиппа и Жоржа, показалось ему предвестником его собственной гибели. Но ни рыдания г-жи Югон, ни этот мальчуган, горевший в лихорадке, никто и ничто не могло заставить его сдержать свои клятвы; и судорога страха, в который его повергла вчерашняя драма, сменилась тайной радостью избавления от соперника, чье юное обаяние выводило графа из равновесия. Его чувство к Нана переросло во всепоглощающую страсть, такие страсти порой овладевают мужчиной, не знавшим настоящей молодости. Его любовь требовала непрерывной уверенности, что Нана безраздельно принадлежит ему; ему необходимо было слышать ее, касаться, ловить ее дыхание. Это была нежность уже за пределами чувственности, уже очищенная, беспокойная привязанность, ревнующая к прошлому, склонная помечтать об искуплении грехов, о прощении свыше, которое будет даровано им обоим, когда они, коленопреклоненные, вознесут мольбу господу богу. Религия вновь завладела им. Он снова стал аккуратно выполнять все обряды, исповедовался и причащался, пребывая в постоянном внутреннем борении, и угрызения совести усугубляли сладость греха и сладость покаяния. Коль скоро его духовник разрешил ему утолять свою страсть, дабы смирить ее, он привык к тому, что каждодневно погружается в пучину греха, который искупал затем приступами набожности и ханжеского самоуничижения. В простоте душевной он предлагал небесам в качестве искупительной жертвы низменные свои муки. Муки эти росли день ото дня; с суровым смирением нес он свой крест, как истый христианин, коему случилось впасть в грех по вине распутной девки. И если порой его страдания достигали апогея, то виною тому были беспрерывные измены этой женщины, ибо он не мог и не умел делиться, не понимал ее дурацких капризов. Он жаждал вечной, неизменной любви. Нана поклялась ему в этом, и за это он ей платил. Но он чувствовал, что Нана лжива, что она не может совладать со своими порывами и отдается первому встречному — знакомым, прохожим, простодушно, как голая тварь на голой земле.